Секс и деньги. Сборник романов
Шрифт:
«Не рассердись на меня, богиня-владычица! Знаю
Сам хорошо я, насколько жалка по сравненью с тобою
Ростом и видом своим разумная Пенелопея.
Смертна она — ни смерти, ни старости ты не подвластна…»
Одиссея 5:214
*
Самый распущенный из твоих друзей, именно тот, который однажды — ты видел это — подошел к мальчику пяти-шести лет, на минутку оставленному без присмотра, и сказал:
— Ты знаешь, что твоя мамочка круто трахается?
Именно он, тот самый друг. Именно он всегда опускается ниже всех. Именно он
После обвала российской экономики богатые мужчины со всего света стали ездить в Москву по одной-единственной, никем не предполагаемой причине. Проституция.
Происходило это не потому, что русские проститутки в то время были особо молодыми, или особо красивыми, или особо опытными. Происходило это и не из-за большого выбора, хотя в то время трое из четырех взрослых москвичек говорили, что они мечтают быть проститутками. Происходило это потому, что тысячи начитанных женщин, работа которых раньше требовала высокого уровня подготовки и интеллекта, внезапно оказались вынужденными обратиться к проституции, чтобы выжить. Уникальная ситуация, возникшая благодаря сочетанию быстроты экономических перемен со временем и местом, где это произошло.
Как следствие, все обнаружили, что эта особенность — столь же ходовой товар, как молодость, или красота, или опыт, а возможно, даже более ходовой. Простоватая тридцатичетырехлетняя женщина, бывший коронарный хирург, к примеру, убеждалась, что ее минет стоил столько же, сколько минет девятнадцатилетней красотки, раньше водившей автобус.
Именно ради этого опыта — нигде больше в мире недоступного — многие состоятельные мужчины специально отправлялись в Москву. Ради опыта заплатить женщине с ученой степенью за то, чтобы она позволила завязать ей глаза, скрутить за спиной руки и кончить ей в рот.
Но откуда мужчины знали, что они получали то, за что платили? Какие доказательства им предоставлялись, какие гарантии? Что было эквивалентом пузыря, наполненного кровью и помещенного в шейку матки половозрелой девушки-подростка, в двадцать третий раз продающей себя как девственницу? Забыты ли их университетские дипломы именно с этой целью, и исключительно с этой целью? Что если все женщины, утверждающие, что они бывшие специалисты по международному праву, — самозванки? Что если архитекторы все-таки не стали шлюхами?
А когда мы купили второе жилье, апартаменты в городе, ты декорировала их сама и сказала мне:
— Ты должен взглянуть на это, выглядит великолепно. Когда ты возвращаешься домой?
Английское слово
work,
«работа», происходит от средневекового английского
werk.
Оно, в свою очередь, происходит от англосаксонского
were,
которое, надо полагать, является адаптацией индоевропейского корня
werg,
взявшего свое начало от греческого
ergon.
Это слово использовалось в тех же случаях, в которых мы сегодня используем слово
work,
но оно употреблялось и еще в одной ситуации. Слово
ergon
употреблялось для описания того, что делали мужчины в сражении.
Аналогично наше современное слово
charm,
«очарование»,
carmen,
используемого для песен, заклинаний или надписей; оно в свою очередь берет корни от греческого
charma,
обозначающего «источник удовольствия». Слово
charma
дало грекам всевозможные слова со значением «радоваться», как, например, греческое слово
chario.
Но греки образовали от него еще одно слово — слово
charme.
Самое правильное значение слова
charme
в современном английском — «битва».
Все это заставляет задуматься — и неважно, насколько невероятным это может показаться во времена, когда древнегреческий язык уже умер, — а был ли осведомлен об этом Шекспир, когда его Макбет, незадолго до того, как был убит Макдуфом, придумал выражение
charmed life.
Мы мечтаем о более быстрых машинах, более быстрых кораблях, более быстрых самолетах, более быстрых компьютерах — о чем-нибудь более мощном, чем все остальное. И мы продолжаем мечтать о них даже после того, как узнаем, что нет мест, куда стоит идти, кроме тех, что мы покинули, и что чем быстрее мы идем, тем дальше мы от того, что у нас есть.
Может быть, когда-то у тебя была собака. Может быть, ты сильно ее любил. И может быть, она любила тебя еще сильнее. Может быть, ты каждый день с ней играл. Может быть, ты обучил ее всем командам. Она, может быть, вызывала у тебя улыбку всякий раз, когда ты возвращался домой, независимо от того, насколько дерьмовой была твоя жизнь. Она, может быть, действительно умерла бы за тебя без колебаний.
Но иногда, кормя ее, ты не мог не думать о том, что это, может быть, и было основой ваших взаимоотношений. А если бы каким-то образом она решала где, когда и что тебе есть, а ты бы спал на полу, держал бы кость во рту, пока она не скажет «о’кей», и сидел бы на заднице, когда она говорила «служить»?
Если когда-нибудь у тебя была собака, ты не мог не думать об этом.
После второго развода ты остановишься у своего старого друга. Будет ночь, безоблачная, лунная, вы в его деревенском доме, около сарая для лодок. Вы сядете на пирс, свесив ноги с края, и будете пить пиво из бутылок. Это будет недешевое пиво, но оно все еще будет в бутылках. Вы будет сидеть, словно пара мальчишек, только вот за исключением того, что где-то в глубине вашего сознания вы оба будете переживать, что ваши ботинки могут упасть в озеро, что вы можете посадить какое-нибудь пятно на брюки. На небе будет настоящее покрывало из звезд.
Вы обсудите работу, затем наступит тишина. Будут слышны сверчки и где-то вдали — лягушки-быки, отдаленный плеск воды на озере.
— Билл, — спросишь ты, — как тебе это удалось? Как ты умудрился остаться с Карен? Вы поженились, когда вам было по двадцать, боже ты мой!
Опять повиснет пауза.
— Ей нравятся восемнадцатилетние блондинки, — наконец произнесет Билл.
Ты засмеешься. Он над тобой подшучивает.
— Ты шутишь, — скажешь ты.
Но потом ты посмотришь на него и поймешь, что он не шутит. Он не улыбается, а лишь вглядывается куда-то поверх озера. Он глотнет немного пива.