Секстет

Боумен Салли

– Тебе предстоит много приемов?

– Возможно. Скорее всего, да. Только я как-то утратила вкус к приемам.

– А меня все это вообще никогда не привлекало.

– Знаешь, Роуленд, в воскресенье утром, когда ты ушел, позвонил Колин. Он такой милый! Прислал мне такие красивые цветы. Розы, лилии, еще что-то. Огромный букет. Хватило на все мои вазы. Я сейчас в спальне, она стала похожа на цветочную лавку.

Роуленд нахмурился.

– Я позвонил, чтобы пожелать тебе счастливого пути.

– Спасибо. Передам от тебя привет Бродвею.

– Буду рад. А ты передай от меня привет Колину. После Оксфорда

мы с ним не виделись.

– Колину? С какой стати я должна передавать ему твои приветы? Сделай это сам.

– Ну как же! Ты забыла, что Колин тоже едет в Нью-Йорк. Я уверен, что вы там увидитесь.

– Ах, да, он что-то говорил об Америке. Он должен встретиться с этим злым гением Томасом Кортом и собирается остановиться в каком-то странном месте, насколько я помню, у его американской тетки, древней, выжившей из ума старухи.

– Это его двоюродная тетя Эмили. Она, конечно, довольно древняя, но уж никак не выжившая из ума.

– Ну, я думаю, я все равно не увижу там ни Колина, ни его тетку. Я буду страшно занята.

– Линдсей…

– Буду впадать в экстаз от платьев и шляпок. Роуленд, это я цитирую тебя, помнишь?

– Линдсей…

– Я ужасно разозлилась, когда ты это сказал. И прошло несколько лет, прежде чем я поняла, что в твоей критике есть зерно истины. Извини, Роуленд, я слишком много болтаю. Интересно, почему?

– Потому, – сурово произнес Роуленд, – что ты женщина, Линдсей. Потому что ты думаешь, что, если будешь говорить достаточно быстро и достаточно долго, я не услышу того, что ты хочешь сказать на самом деле. Я все равно услышу, но ты усложняешь мне задачу.

– Какая чушь. Я всегда говорю то, что думаю.

– Неужели? – Роуленд вздохнул. – Линдсей, по моему мнению, ты говоришь, что думаешь, еще реже, чем я, а я практически никогда этого не делаю.

– А тебе это и не нужно, – запальчиво ответила Линдсей. – Что бы ты ни говорил, я всегда знаю, о чем ты думаешь. Женщины на это способны, и в этом их великая сила.

– Правда? Ну, скажи, о чем я сейчас думаю.

– Так нечестно. Я тебя не вижу.

– Ты имеешь в виду, что обязательно должна меня видеть? Тогда это не интуиция, а ерунда. Не впечатляет, Линдсей.

– Погоди минутку… Минутку. Ты говоришь… сухо. Ты улыбаешься этой твоей сухой улыбкой, которая выводит меня из себя. Ты думаешь… Роуленд, ты улыбаешься?

– Да.

– Вот видишь, я так и знала. И что ты сейчас думаешь, я тоже знаю. Ты думаешь: Линдсей мелет чушь, она полная дурочка.

– Неправильно. Промах миль на сто.

– Тогда ты думаешь о работе.

– Опять неправильно.

– Черт возьми, наверное, этот фейерверк за окном меня сбивает, горит, трещит, грохочет. Тогда Колин. Ты думаешь о Колине и той дурацкой пьянке в Оксфорде.

– Опять неправильно. Может быть, это ты думаешь о Колине, но не я.

– Глупо злиться. Теперь я точно знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь: «Когда же она наконец повесит трубку. Она мне надоела».

– Совсем неправильно. Даю тебе слово, я никогда ничего подобного не думал. Ни разу. Где ты остановишься в Нью-Йорке?

– В «Пьере». Я заказала номер.

– Может быть, я позвоню тебе в «Пьер»… Или ты позвонишь мне, когда вернешься. Ты могла бы позвонить мне, как только приедешь из аэропорта, даже не снимая пальто.

И ты скажешь мне, о чем я сейчас думаю. Смотри не забудь. А сейчас собирайся, не буду тебе мешать. Согласна?

– Согласна. Тогда до свидания?

Роуленд молчал. Он подумал о ее телефонном звонке в Йоркшир, который он пропустил.

– Я буду скучать по тебе, Линдсей, – наконец произнес он. – И помни, я всегда рад слышать твой голос.

Линдсей положила трубку и почувствовала, что свет в комнате стал слишком ярким, а весь разговор перемешался у нее в голове. Она горячо молилась о том, чтобы перестать надеяться, потому что надежда причиняла ей нестерпимую боль. Она постаралась взять себя в руки и прочла себе мысленную нотацию, как это делала всегда, когда приходила в такое же бессмысленно взбудораженное состояние, близкое к помешательству и надолго лишавшее ее сил.

Привязанность – не то же самое, что любовь, и ей давно следовало бы научиться отличать одно от другого. Ужасно, просто ужасно, что мужской голос может оказывать такое действие. Если бы ей было двадцать, это было бы простительно, но ей не двадцать, и с ней что-то сильно не в порядке. Словно она не прожила нескольких десятков лет и совсем не повзрослела.

Нет, это не так. Если повзрослеть означает разучиться любить, то она не хочет быть взрослой. Лучше уж оставаться наивной до конца жизни. Нужно не разучиться любить и желать, нужно научиться не искать ответного чувства там, где его не может быть. Ее переполняют чувства, которые она не может высказать, и она воображает, что и с Роулендом происходит то же самое. Но, с другой стороны, – и ее вдруг охватил неуемный восторг, – Роуленд ведь сказал, что ему нравится ее красное платье, он сказал, что он всегда рад слышать ее голос. Он собирался позвонить ей в Америку, он хотел, чтобы она позвонила сразу же после приезда, «еще не сняв пальто». Эта фраза до сих пор радостно била крыльями у нее в сердце. Какая прекрасная ночь, думала она, стоя у окна и глядя на улицу. Там была луна, огромная, полная, словно готовая к родам, а вместо звезд, всегда затмеваемых светом города, в небе чертили замысловатые линии ракеты и шутихи, проливавшие золотой дождь на готовящиеся к зиме сады и мокрые крыши домов.

Она только что позвонила Джини в Вашингтон – как раз тогда, когда Роуленд пытался до нее дозвониться. Теперь, глядя на светящиеся полосы в небе и слушая грохот взрывов, она решила, что немедленно должна опять поговорить с Джини.

Сказано – сделано. Она набрала номер Джини, решительно перевернула с ног на голову все планы, которые они так подробно обсуждали всего час назад, удовлетворенно положила трубку и снова принялась за сборы. Произошло чудесное превращение. Теперь ее вещи сами уложились в чемоданы, туфли уверенно занимали предназначенное им место, а крышки чемоданов вместо того, чтобы вздуваться и сопротивляться, как они это обычно делали, закрывались по первому требованию: одно прикосновение пальцев – и замок послушно щелкал. Остался последний чемодан. Линдсей сделала внутри его уютное гнездо из оберточной бумаги, танцующей походкой направилась к шкафу и положила в это гнездо, прикрыв его сверху еще одним слоем бумаги, красное платье, которое она теперь любила больше всех остальных.