Секстет
Шрифт:
– Проклятие! Я этого не говорил. Ты действительно никогда не слушаешь. Ладно, Линдсей, я скажу. Просто для того, чтобы ты успокоилась. Нет, я не стал бы совращать девятнадцатилетнюю девушку, которая живет с молодым человеком, который мне нравится. Нет, я не стал бы никаким образом ее поощрять, если бы узнал, что она испытывает ко мне интерес. И наконец, Линдсей, если бы такая проблема возникла, то последнее, что я сделал бы, это побежал с ней к мальчишке, который вполовину младше меня. – Он помолчал. – И я думал, ты это знаешь. И то, что ты, как выясняется, этого не знаешь,
– Подожди. Не вешай трубку, Роуленд, послушай. – Линдсей чувствовала, как в ней поднимается волна стыда и отчаяния. – Прости меня. Прости, если я сделала неверные выводы, но у тебя был такой голос… Я все-таки не понимаю. Зачем ты хотел встретиться с Томом?
– Я тебе говорил. Теперь я не собираюсь с ним встречаться. Тебе это неинтересно, но Том занимается историей, и я хотел узнать его мнение по одному вопросу. А что до того, какой у меня голос… Тут нет ничего удивительного. Трудно не напрягаться, когда говоришь с тобой. Ей-Богу, Линдсей, ты одна из самых бестолковых женщин, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Ты делаешь выводы на пустом месте, ты не слушаешь и половины того, что тебе говорят, ты так поглощена собственными планами и делами, что не замечаешь, что думают другие люди, не говоря уж об их чувствах.
– Подожди, Роуленд. Это неправда.
– Прежде чем я положу трубку, мне хотелось бы узнать, на чем основано все то, что ты мне только что наговорила. За все то время, что мы знакомы, я когда-нибудь вел себя подобным образом?
– Нет, наверное, нет. – Потом она нерешительно добавила: – Но, по правде говоря, у тебя существует определенная репутация, ты сам это знаешь.
– Репутация? Понятно. – Он вздохнул. – А ты веришь всем сплетням, которые слышишь? Интересно было бы узнать.
– Это нечестно, – пробормотала Линдсей, пытаясь сдержать подступавшие слезы. – Я всегда… Роуленд, пожалуйста. Я же сказала, что прошу прощения. Я была расстроена и подавлена. Ты так резко отозвался обо всех моих планах. У тебя был такой странный тон.
– Может быть, это и прозвучало резко, но это было правдой.
– Ты говоришь со мной свысока. Ты делаешь это все время. И я не понимаю, почему.
Линдсей замолчала, пытаясь вернуть голосу твердость. Она уже плакала.
– Ты сказал мне, что я глупая, что я ничего не понимаю и не умею распорядиться собственной жизнью.
– Ты никогда не умела ясно мыслить, и я в этом не виноват.
– Вот видишь? Ты опять это делаешь. Почему? Я же пытаюсь извиниться. Все, что бы я ни делала, плохо. Почему? Колин говорит…
– Я не хочу больше слушать, что говорит Колин, – закричал Роуленд, внезапно выйдя из себя. – Попробуй хоть раз в жизни стоять на собственных ногах.
– Что? – Линдсей уже трясло от обиды. – Как ты смеешь так говорить? Как ты думаешь, что я делала, когда двадцать лет одна растила сына? А что, ты думаешь, я пытаюсь делать теперь? Не кричи на меня. Ты так со мной разговариваешь, что можно подумать, ты мой отец. Делай то, не делай этого…
– Твой отец? Спасибо. Трудно представить себе менее завидную участь,
– Ну и черт с тобой, не трать. Я устала от твоих нравоучений. И не говори мне, что я не слушаю других и не замечаю их чувств. Все это относится к тебе, а не ко мне.
– Иди к черту, – сказал Роуленд и швырнул трубку.
Двадцать минут спустя Линдсей лежала на кровати и рядом с ней был Колин. Колин, измученный событиями бессонной ночи, с трудом помнил, как он сюда попал, но твердо знал, что именно здесь ему надлежит быть.
Ему пришлось прийти из «Конрада» в отель пешком, потому что этим утром во всем Нью-Йорке не оказалось ни одного свободного такси. Второй раз за день он промок до нитки, но, поскольку Линдсей не возражала против его мокрой одежды, ему тоже было все равно.
– Не плачь, Линдсей, милая. Не надо плакать. Иди сюда, – сказал Колин, как он уже не раз говорил за это утро. Он притянул Линдсей к себе, чтобы она могла плакать на его мокром плече. Время от времени он доставал еще один из своих носовых платков, осмеянных Талией, и вытирал ей глаза. Линдсей, которая выложила ему всю историю с телефонным разговором, благодарила его, пробовала успокоиться и принималась рыдать вновь.
– Я так несчастна, – бормотала она, уткнувшись в мокрую рубашку от Брук Бразерс. – Просто тошно жить, но, если я еще неделю пореву, мне станет легче.
– Ты можешь рыдать у меня на плече хоть целый месяц, – ответил Колин, чувствуя себя, как ни странно, счастливым. – Или целый год.
– Он говорил такие обидные вещи, – продолжала Линдсей, утирая слезы. – Но самое ужасное, что все это правда.
– Я знаю, – вздохнул Колин. – Он всегда так мерзко точен. Мне не раз приходилось это испытывать на собственной шкуре. Он был холоден? В этих случаях у него всегда меняется голос, ты заметила? И дело даже не в том, что он говорит, а в том, как он это говорит. Хочется съежиться и умереть на месте.
– А как ужасно я с ним говорила! – Линдсей застонала. – Я обвинила его во всех смертных грехах. Я сказала, что у него дурная репутация.
– Так оно и есть. И еще какая!
– Я сказала, что у него покровительственный тон, что он напыщенный ханжа.
– Это совершенная правда.
– Колин, я велела ему заткнуться.
– Ничего страшного, я часто так делаю.
– Он раскритиковал контракт, который я подписала с издателем.
– Контракт и вправду не самый лучший, – мягко проговорил Колин.
– Я рассказала ему об этом прекрасном доме, который ты нашел. Я думала, он обрадуется, но он не обрадовался. Он говорил ледяным тоном и отпускал саркастические замечания.
Колин вздохнул. Он мог представить себе реакцию Роуленда, который прекрасно знал «Шют» и не любил обмана, и знал, какие последствия это будет иметь для него самого. Но он точно знал и то, как будет с ними справляться. В другое время перспектива встречи с разгневанным Роулендом вселила бы в него некоторый трепет. Но не сейчас. Сейчас, когда он обнимал Линдсей, он чувствовал, что может справиться с самим дьяволом.