Сексуальная жизнь в Древнем Риме

Кифер Отто

И Купидон, наконец, женится на Психее, о чем Апулей выразительно говорит: «Так надлежащим образом передана была во власть Купидона Психея». (Эта формула восходит к римскому законодательству, см. главу о браке.)

Римский стиль также прослеживается в использовании обычных безжизненных аллегорий. Так, Венера наказывает Психею, отдав ей в служанки Solicitudo и Tristities (Заботу и Уныние), а перед вратами Венеры Психею встречает прислужница богини по имени Consuetudo (Привычка).

Процитируем еще один эпизод: рассказ из книги ix, 5, который впоследствии использовал Боккаччо:

«Жил один ремесленник в крайней бедности, снискивая пропитание скудным своим заработком.

Была у него женка, у которой тоже за душой ничего не было, но которая пользовалась, однако, известностью за крайнее свое распутство. В один прекрасный день, только что выходит он утром на свою работу, как в дом к нему потихоньку пробирается дерзкий любовник. И пока они беззаботно предаются битвам Венеры, неожиданно возвращается муж, ничего не знавший о таких делах, даже не подозревавший ничего подобного. Найдя вход закрытым и запертым, он еще похвалил осторожность своей жены, стучит в дверь и даже свистит, чтобы дать знать о своем присутствии. Тут продувная баба, очень ловкая в таких проделках, выпустив любовника из своих крепких объятий, незаметно прячет его в бочку, которая стояла в углу, наполовину зарытая в землю, но совсем пустая. Потом она отворяет дверь, и не поспел муж переступить порог, как она набрасывается на него с руганью:

– Чего же ты у меня праздно слоняешься попусту, сложивши руки? Чего не идешь, как обычно, на работу? О жизни нашей не радеешь? О пропитании не заботишься? А я, несчастная, день и ночь силы свои надрываю за пряжей, чтобы хоть лампа в нашей конуре светила! Насколько счастливее меня соседка Дафна, которая с утра, наевшись досыта и напившись допьяна, с любовниками валяется!

Муж, сбитый с толку подобным приемом, отвечает:

– В чем дело? Хозяин, у которого мы работаем, занят в суде и нас распустил; но все-таки, как нам пообедать сегодня, я промыслил. Видишь эту бочку? Всегда она пустая, только место даром занимает, и пользы от нее, право, никакой нет, только что в доме от нее теснота. Ну, вот я и продал ее за пять денариев одному человеку, он уже здесь, расплатится сейчас и свою собственность унесет. Так что ты подоткнись и немного помоги мне – надо вытащить ее из земли, чтобы отдать покупателю.

Услышав это, обманщица, сразу сообразив, как воспользоваться подобным обстоятельством, с дерзким смехом отвечает:

– Вот муженек-то достался мне, так муженек! Бойкий торговец: вещь, которую я, баба, дома сидя, когда еще за семь денариев продала, за пять спустил!

Обрадовавшись надбавке, муж спрашивает:

– Кто это тебе столько дал? Она отвечает:

– Да он, дурак ты этакий, давно уже в бочку залез посмотреть хорошенько, крепкая ли она.

Любовник не пропустил мимо ушей слов женщины и, быстро высунувшись, говорит:

– Хочешь ты правду знать, хозяйка? Бочка у тебя чересчур стара и много трещин дала, – затем, обратясь к мужу и как будто не узнавая его, добавляет: – Дай-ка мне сюда, любезный, кто б ты там ни был, поскорей лампу, чтобы я, соскоблив грязь внутри, мог видеть, годится ли она на что-нибудь – ведь деньги-то у меня не краденые, как, по-твоему?

Недолго думая и ничего не подозревая, усердный и примерный супруг этот зажег лампу и говорит:

– Вылезай-ка, брат, и постой себе спокойно, покуда я тебе сам ее хорошенько вычищу.

С этими словами, скинув платье и забрав с собою светильник, принимается он отскребать многолетнюю корку грязи с гнилой посудины. А любовник, молодчик распрекрасный, нагнул жену его к бочке и, пристроившись сверху, безмятежно обрабатывал. Да к тому же распутная эта пройдоха просунула голову в бочку и, издеваясь над мужем, пальцем ему указывает, где скрести, в том месте да в этом месте, да опять в том, да опять в этом, пока не пришли оба дела к концу, и, получив свои семь денариев, злополучный ремесленник принужден был на своей же спине тащить бочку на дом к любовнику своей жены».

В книге viii приводится рассказ о Харите и Тлеполеме, представляющий собой законченный маленький роман. «Метаморфозы» не обходятся и без ужасов, чего требовали современные им вкусы: раба голым привязывают к дереву, обмазывают медом и оставляют на съедение муравьям.

«Как только они учуяли сладкий медовый запах, шедший от тела, то, глубоко впиваясь, хотя и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами, долго терзали, так что, съевши мясо и внутренности, начисто обглодали все кости, и к зловещему дереву оказался привязанным только сверкающий ослепительной белизной, лишенный всякой мякоти скелет» (viii, 22). Сравните это со следующей речью (vi, 31): «Лучше всего зарежем его [осла] завтра же и, выпотрошив, зашьем ему в середину живота голую девицу, которую он нам предпочел, так, чтобы только одна голова ее была наружу, а все остальное тело девушки скрывалось в звериной шкуре. Затем выставим этого нафаршированного и откормленного осла на какую-нибудь каменистую скалу и предоставим лучам палящего солнца. Таким образом, оба будут претерпевать все то, что вы справедливо постановили. Осел подвергнется давно уже заслуженной смерти, а она и зверями будет съедена, так как тело ее будут пожирать черви, и огнем будет сожжена, так как чрезмерная солнечная жара будет палить ослиное брюхо, и на кресте будет мучиться, когда собаки и коршуны потянут внутренности наружу. Но прикиньте, сколько и других еще пыток и мучений предстоит ей: живая, она будет находиться в желудке дохлого животного, мучимая невыносимым зловонием при усилении зноя, изнуряемая смертельным голодом от длительного отсутствия пищи, она даже не сможет сама себе причинить смерть, так как руки ее будут несвободны».

Мы должны упомянуть эти садистские фантазии, хотя они и подобные им появляются в книге лишь изредка. Последний пример в том же духе – сцена из книги х, когда автор рассказывает с явным удовольствием, как осел (еще не вернувшийся в человеческий облик) вступил в сексуальную связь с похотливой женщиной и как женщину, осужденную за преступление, приговорили к публичному совокуплению с ослом перед тем, как бросить ее к диким зверям.

Риббек прав в своем суждении об этой книге в целом: он называет ее «калейдоскопом чувственности и варварства, сводящим с ума и расслабляющим любого, кто в него заглянет». В заключение мы должны добавить, что под именем Апулея до нас дошло много крайне непристойных стихотворений, но мы не будем обсуждать их здесь.

Однако нам не хотелось бы оставлять у читателя одностороннее представление об этом выдающемся авторе. Поэтому следует упомянуть, что он оставил несколько малоценных философских эссе, а также блестящую с точки зрения формы «Апологию», то есть речь в защиту самого себя, против предъявленного ему обвинения в колдовстве. К концу жизни он стал жрецом императорского культа в родной провинции, следовательно, весьма уважаемой личностью.

Глава 6

Мужчины и женщины имперской эпохи

В этой главе мы попытаемся рассказать о нескольких наиболее знаменитых римлянах эпохи империи, особое внимание обратив на их сексуальную жизнь. Мы сразу же столкнемся с возражением, что даже засвидетельствованные во многих источниках черты характера любой исторической фигуры настолько неопределенны, что всякая попытка изобразить ее не может не быть крайне субъективной; особенно это верно в отношении сексуальных представлений и опыта, являющихся наиболее интимной стороной жизни. Еще одно соображение: историки и поэты оставили нам весьма различные, а зачастую противоречащие друг другу описания таких людей, как Тиберий или Нерон. Да, возможно. Но будем честными. Не те же ли самые возражения применимы к описанию любого исторического факта? Есть ли такие периоды в истории, о которых мы можем судить действительно объективно? Не представляет ли собой каждый знаменитый исторический труд лишь более-менее субъективное воссоздание историком фактов? Речь идет даже не о таких авторах, как Ливий или Тацит, объективность которых остается предметом дискуссий. Но являются ли сочинения Моммзена, Бирта или Грегоровиуса действительно объективным описанием событий? К работам этих историков, безусловно, можно приложить знаменитые строки из «Фауста»: «То, что вы называете духом времени, – это дух мастера, отражающего время».