Селение любви
Шрифт:
В дверь постучали, и он впустил пожилого коренастого человека, седеющего, кудрявого, в рубахе навыпуск с длинными карманами на груди, которые оттопыривались от насованных в них записных книжек и прочей бумажной всячины. По тому, как переглянулись Валтасар и гость и как вошедший посмотрел на меня подавленно-смолкшими глазами, чувствовалось: он всё знает.
Пенцов получил справку не сегодня и, прежде чем передать известие мне, встретился с друзьями, обдумал и обсудил круг вопросов. Приход гостя был обговорен. Присев на стул, тот, из деликатности не обращаясь прямо ко мне,
— Чем это у вас так смердит в коридоре? — обратился он к Валтасару ворчливо.
Тот объяснил с раздражительной мрачностью:
— В одном конце — уборные, в другом — кухня. Заменитель масла подгорает ароматно.
— Раньше не замечал такой вони…
— Вы не приходили в это время. Ну так что, Илья Абрамович, — продолжил Валтасар по-деловому, — я уже прозондировал и теперь, что вы скажете… — он назвал денежную сумму. — Можно будет собрать?
Они заговорили о том, зачем нужны деньги. Разговор этот — с недомолвками, с оглядкой на меня — остался тогда мною не понятым. Дело же относилось к запрещению советским законом усыновлять физически неполноценных детей. Следовало склонить к помощи директора специнтерната и кое-кого из чиновников, для чего существовало средство.
Илья Абрамович извлёк из нагрудного кармана книжечку, оказавшуюся весьма ветхой, и в охотной сосредоточенности принялся перевёртывать замусоленные исписанные листки туда и сюда, хмыкая и покрякивая. Занятие окончилось тем, что он уставил глаза на Пенцова и, внушительно двинув ими под изломом пробитых сединою тёмных бровей, с силой кивнул. В кивке было что-то грозное.
— Соберём! — с категоричностью сказал Илья Абрамович.
Валтасар как-то странно осмотрительно, словно ощущая тревожную помеху, обогнул письменный стол и сел за него.
— Арно, подумай и скажи… Хотел бы ты жить у меня и Марфы? Жить как родной сын?
Моё сердце стукнуло, неожиданным выстрелом кинув кровь в виски. Меня облило неистовство возбуждения, похожее на взрыв, с каким открылась брешь в том сумеречном, что окружило меня и бессрочно — после смерти матери, — в том, что я потом называл то угрюмой негой хищничества, то трусливым сладострастием лжи. Близость прорыва вызывала безотчётную уверенность в блаженстве, которым не может не быть всё, что ждёт за ним. Только так и могло выразиться сопротивление настоящему.
Но всё равно я запомнил токи чего-то неуследимого, что можно назвать присутствием предчувствий, которое не давалось сознанию восьмилетнего. Горе от известия о смерти матери тоже никуда не делось, и я сидел в терпком ознобе угнетённо-повышенного жизнеощущения.
Передо мной был Валтасар, который предполагал ответ, но сохранял покорное напряжение, и я кивнул, невольно последовав примеру Ильи Абрамовича.
Тот вскочил и, пока Пенцов выходил из-за стола, схватил мои руки и потряс их. Затем Валтасар слегка сжал ладонями и погладил мои плечи. Илья Абрамович торопливо говорил в накале растроганности:
— Я вижу более глубокое… вырвать из нравственных
Он действительно мобилизовал. Сам залез в долги, даже продал что-то из своего небогатого имущества. И я был выкуплен.
9.
После влажного бриза возобновился зной. Напал с рассвета — мы взмокли с Бармалем по пути в школу; с первого же урока класс изнывал, на переменах только и поминали купание.
Придя из школы, мы застали во дворе всю нашу компанию, готовую к походу на пляж.
— Опять будешь три часа жрать?! — закричал мне Гога. — Бери куски с собой — катим!
Он повёз меня на велосипеде. Мы катили наезженной колеёй по степи, компания валила следом: сперва Гога не слишком от неё отрывался, наконец не вытерпел, нажал на педали — мы понеслись.
Сколько раз за шесть лет я преодолел эту дорогу! Когда ни у кого не случалось велосипеда, на середине пути меня взваливал на спину Саня Тучный. Восседая на нём, я вдохновенно развлекал друзей:
— Ночь, короче, страшная до бешенства, темень, ветрище! Лезем мы с Валтасаром по болоту (компания прекрасно знает — мы с Валтасаром сроду не бывали ни на каком болоте), лезем… и вдруг что-то белое спускается. Да… Воздушный шар. Вот… А с него… с него…
— Ну? — поторапливает Тучный; всем занятно, что же такое я преподнесу.
— С шара, короче, — два человека. И собака. Только такая, как бы сказать, собака… что вообще даже и не собака… А робот такой. Вот. Но на самом деле и не робот. Короче, это те два человека думают, что робот… а он… а это — пришелец с другой планеты… Оборотень как бы. Он их заманивает…
Компания шагает некоторое время молча, я с усердной поспешностью приискиваю продолжение посногсшибательнее.
— Толкай дальше! — требует Саня. — Не сачкуй.
За моё фантазёрство я авторитет во дворе — оказался схватчивым учеником Чёрного Павла. Недаром я его любимый слушатель. И ещё я неупиваемо читаю. Мне дарят книги, книги — Валтасар, его друзья.
Моё тринадцатилетие приехали отпраздновать несколько человек из тех, что выкупили меня. На крупной голове Ильи Абрамовича залихватски сидела барашковая папаха. Он как-то шало сорвал её, и полуседые чуть влажные кудри встопорщились, поблескивая при электрическом свете.
Илья Абрамович Вульфсон когда-то жил в Ленинграде, писал сценарии для кино. В тридцать пятом году его посадили. Пару лет спустя, в лагере, узнал: расстреляли его жену; она была учёный-орнитолог. Средний сын погиб на войне, погибла и дочь — пошла на фронт добровольцем. Старший сын, видный экономист, был из-за слабого зрения негоден к военной службе. Пережил блокаду. Его расстреляли по «ленинградскому делу».
Когда при Хрущёве Илью Абрамовича выпустили из лагеря, ему, разумеется, не подумали возвратить жилплощадь в Ленинграде. Удалось устроиться преподавателем института в городе близ Каспия.