Селижаровский тракт
Шрифт:
И начинается дорога другая, где на плечах все твое нехитрое хозяйство, все твое довольно весомое оружие; дорога, по которой переть тебе пехом, спотыкаясь и скользя на обледенелом просторе; дорога, на которой и покурить-то как следует невозможно, а только таясь, в рукав, а потому и без вкуса... Дорога, где ни одного приветного огонька, ни одной живой деревеньки, ни одного какого жителя не встречается. Только торчат закопченные грубы да черные деревья с костлявыми, обожженными ветвями на тех местах по большаку, где были деревни... Дорога, на которой угрозно бухает где-то впереди фронт, раскатывается глухой гул недалеких боев и зловеще
Но и этой дороге, как и всякой дороге на земле, приходит конец. Третью ночь тяжело бредет батальон. Подламываются уже ноги, в головах туман от неспаных ночей, в теле тошнотная слабость от недохвата еды, но люди идут и идут, подстегиваемые жесткими командами охрипших командиров:
– Командиры взводов! Подтянуть людей!
А те в свою очередь:
– Командиры отделений! Подтянуть людей!
Ну а отделенные уже бойцам:
– Не отставать, мать вашу...
– Подтянуться!
– Эй, кто там остановился? Не отставать! Вперед!
– Кто вздумал оправляться? Отставить! Донести до привала!
А у людей уже красные круги в глазах, бредут, натыкаясь друг на друга, и одно только желание неимоверное - броситься на снег и лежать, лежать... Лежать гораздо дольше очередного походного привала, лежать ночь... день... еще ночь.
Но ждет их ненасытный, гремящий, попыхивающий зарницами фронт, и они идут, идут, идут... И вьется Селижаровский тракт на Ржев вдоль Волги, за которой и грохочет война. Вот почему уже в первую ночь неожиданно вспыхнула справа передовая, вот почему хрипит она всю дорогу, напоминая о себе постоянно.
Лесок, в который заходит батальон на рассвете, заселен. Голубовато вьются дымки из землянок, ржут где-то поблизости лошади, пахнет кухней... Эх, забраться бы в какую из землянок, хоть минутку побыть в тепле, перемотать портянки, искурить цигарку. Но нет команды на отдых, и проходят они мимо дошагивать последние километры.
Наконец привал. Команда - костров не разжигать! Поначалу это не трогает черт с ними, с кострами! Главное, завалиться в снег и лежать. Так люди и делают - вся обочина устлана телами. Но вот когда расгоряченное ходьбой тело начинает застывать, когда холод начинает забираться под одежду и колюче покалывать спину - тут понимают они жестокость команды. И как ни трудно подняться - приходится. Стоят люди, подшагивают на месте, бьют друг друга по спинам, хлопают рукавицами, и одна надежда на кухню: может, потеплее малость станет, как похлебают они горячего.
Все уже знают - последний это отдых в тылу. Завтра примет их неведомая, таинственная передовая и... грянет бой. Первый бой! Знают, но безразличествуют - слишком намучены, не до мыслей каких, не до загадок на будущее... Спать, спать, спать...
Опять однополчане по кадровой Лапшин, Коншин, Чураков и Пахомов - вместе. Опять запах "Золотого руна" из трубки Ильи навевает воспоминания о Москве, о доме, опять они жмутся друг к другу.
– А-а-а-д-р-е-с мой не забыл?
– спрашивает Лапшин у Коншина.
– Конечно, нет.
– З-з-н-наешь, в случае чего... надо писать им сразу. Для них неизвестность хуже всего.
– Это о матерях. О матерях, которые теперь в постоянном непокое будут ждать самого главного - коротких строчек с одним лишь известием: я пока жив.
Они обменялись адресами, и это, казалось бы, обычное дело сейчас приобретает совсем другой, чем в мирное время, смысл -
– Ребятки, - начинает, заикаясь, Илья, - вот какое дело... В штаб меня берут. Честное слово, не просил никого.
– Ну и здорово, - говорит Чураков.
– Кем?
– Наверное, переводчиком.
– Поздравляю, Илья, - как-то вяло произносит Коншин.
– Чего поздравлять? Я же не хотел... Я не знаю, откуда они узнали о немецкой школе...
– Ладно, ладно. Ты чего... словно извиняешься. Взяли - и хорошо. Война долгая, успеешь еще навоеваться, - ободряет Чураков.
– Радуйся, Илья, - хлопает его по плечу Коншин.
Но что-то встало между ними. Нет, не завидуют они Лапшину, даже рады за него, но... разделились их судьбы, какой-то холодок отчуждения непроизвольно прошелся, и Илья почувствовал это острее других.
Раздается сигнал к сбору.
– Вот гадство, отдохнуть не дают, - бросает в сердцах Пахомов.
– И костров не жги. Так продрожим весь день не спавши, а завтра...
И обжигает это всех - завтра! Завтра! В котором - бой! Это реально! Это неотвратимо! Это будет!
Словно ледяной ком прокатывается внутри, но вскоре тает, отходит, оттесненный тяжелой, непроходимой усталостью, при которой все трын-трава.
Медленно подходят они к месту сбора, на небольшую поляну, окруженную молодыми сосенками, и тишина зимнего леса заставляет их на миг забыть о войне, о том, что сейчас получат они последнее напутствие перед боем... На поляне только командиры, вплоть до отделенных. Стоят полукругом, без строя. В середине ослепительно выбритый комбат, уверенным, хорошо поставленным голосом говорит о том, что завтра они будут в бою и во что бы то ни стало должны освободить занятые фашистами деревни, что опыт войны показывает - неудачи некоторых наступлений объясняются тем, что бойцы ведут недостаточно сильный огонь в ходе боя и тем дают врагу возможность прицельно стрелять.
– В наступлении - стрелять и стрелять!
– повторяет несколько раз комбат. Разъяснить это бойцам и требовать от них!
Потом говорит он о месте командира в бою. Не впереди, как их учили все время. Место командира там, откуда удобнее управлять. У нас слишком большие потери командного состава. "Вперед, за мной!" - надо отставить.
Вот так новость! На всех тактических занятиях первыми поднимались командиры: "В атаку, за мной!" - и бежали красноармейцы, равняясь на них, упаси бог отстать.
Вопрос задал Кравцов:
– Товарищ капитан, немного не разумею. Что ж, я дожен гнать перед собой роту, а сам сзади?
– Повторяю, - откашливается комбат, - место командира там, откуда удобнее управлять боем. Конечно, в некоторых ситуациях командир может и должен быть впереди. Но только тогда, когда это необходимо. Разве не ясно?
Несколько голосов глухо подтверждают: "Ясно, все понятно..."
После капитана выступает замполит. Говорит просто о том, что наши части никак пока не могут освободить многострадальный город Ржев, и что от успеха завтрашнего боя многое зависит, и что, надеется он, весь личный состав батальона с честью выполнит свой долг и не окажется среди них трусов и сробевших... Потом добавляет: через час парторг батальона будет принимать заявления в партию, после чего состоится партийное собрание.