Сельва не любит чужих
Шрифт:
Голос истончился, угас.
Налилась пурпуром тишина.
Багряные зрачки Неостановимой неожиданно сузились, и остро заточенная игла взгляда вонзилась в переносицу землянина, прокалывая мозг.
Тальяско Несотворенная, Тальяско Неумолимая, Тальяско, в Которой Все, снизошла к невысказанной мольбе Гдламини…
Ведь недаром же среди тех, кто в Первые Дни увивался вокруг нее, Тальяско Дарующей Боль, был и предок этой черноволосой смертной смуглянки!
О! Тальяско Женщина из Женщин не забыла, да и может ли лишенная иолда забыть, как залихватски
Он был забавен, этот глупый и юный Красный Ветер, любимый отпрыск седобородого Хнгоди, слепившего своим дыханием горы! Он был так смешон!.. И она играла с ним, обнадеживая, а после играла с ним, отказывая, – а он то дышал теплом, оживляя леса, то сковывал реки стеклом ледяного воя!..
Как давно было это!.. Как давно?.. Как давно…
Она не знала тогда пределов своей силы, Многоликая Тальяско, и не искала их!.. Ведь не зря же ослепил себя молнией непобедимый Ваанг-Н'гур, тщетно надеясь, не видя, забыть!
…И недаром, совсем недаром навеки бежал в Высь от позора самонадеянный Тха-Онгуа, посмевший бросить ей вызов и, нельзя не отдать ему должное, целую треть вечности сумевший противиться чарам Непреодолимой!..
Она была жестока в Первые свои Дни, Смешливая Тальяско. Она не стала добрее и нынче, ибо добра нет, а есть лишь желание, воплощенное или невоплощенное… Какая разница для того, кто вечен?.. Но теперь, познавшая унижающую вседозволенность собственной силы, пленившей ее самое, она научилась чувствовать боль и сочувствовать боли, потому что это тоже, как оказалось, способно отвлечь…
…А если так, то почему бы не искупить пустячным снисхождением к смертным давнишнюю обиду, нанесенную клану Ветров?.. И пусть потомица скажет Красному Ветру при встрече, что Тальяско Бессердечная тоже нещадно наказана за все, что случилось в прошедшие вечности!..
Рвущаяся из Глубин смеялась.
Ее веселила глупая надежда, прячущаяся в сердце девчонки. Ужели так всевластна неразумная молодая плоть, что зов ее – главное, отдающее приказы?! Почему не умеют смертные понять, что самое желанное для них, в сущности, лишено всякого смысла, ибо нет во всей Тверди ничего более бренного, чем человек… И юное слишком быстро становится дряхлым…
Вкрадчив и грозен был неслышный хохот Тальяско.
Эта, со смазливым личиком, поступила верно. Она ни о чем не просила вслух, и была права, потому что просителей гонят. Она молила молча, и сегодня очень многие из желаний ее могли бы стать воплощенной явью…
Но если тебе нужна такая малость, смертная, да будет так! Бери! И до скончания недолгих своих дней довольствуйся выбранным, казня себя за то, что не просила большего!
Ярилась Тальяско, сама не умея понять причину внезапного гнева, но Первые не изменяют единожды принятых решений, и это распаляло Неукротимую еще сильнее!
Гневалась она, и смеялся в пылающих недрах слепец Ваанг-Н'гур, и ликовал в синей Выси прозрачноглазый
Пусть! Же! Теперь! Завидует! Смертной!
А в мире смертных чуть дрогнула Твердь, и еле слышно вскрикнула над Твердью Высь, но мало кто ощутил это, и никто из ощутивших не понял отчего…
…только в дальней дали, за облаками, и пустотой, и еще одними облаками, сотворенными не Тха-Онгуа, охнул вдруг и схватился за сердце большой рыхлый красиво-седовласый человек, под присмотром врачей разминающийся на тренажере…
…но и ему не постичь было истины…
…а в гуще сельвы, горько застонав, ударился лбом о камень светлокожий юнец, и перья г'ог'гии, истрепанные и жалкие, смешно вздрогнули в спутанных волосах…
…и Гдламини стремглав кинулась прочь, увлекая к выходу окаменевшего тхаонги; она бежала опрометью, как не предписано передвигаться вождям, и она успела выскочить из лаза сама и вытащить земани за миг до того, как округлая пасть, зияющая в пригорке, сомкнулась, отрезав от света и зелени нерукотворную обитель Тальяско…
А когда Дмитрий открыл глаза, все вокруг, решительно все оказалось таким обычным, что он ни на секунду не усомнился: это же был только сон! Просто сон, а что же еще, если синеет озеро, и зеленеет роща, и вдали кричат пестрые обидчивые птицы… Все ясно! Он прыгнул в жгучую воду, его ушибло холодом, он доплыл до берега и вырубился. Ненадолго. Как раз настолько, сколько потребовалось Гдламини, чтобы совсем обсохнуть на лесном ветерке…
– Гдлами! – позвал он. – Гдлами-ини!
Она была рядом. Но не откликнулась. Сидела себе чуть поодаль, черная на мучнисто-белом песке, глядела на берег озера, и сквозь волнистую вороную гриву с трудом пробивались лучики солнца, уже не золотые, а сине-серебряные.
– На диком бреге Иртыша, – продекламировал эрудированный лейтенант-стажер, – сидел Ермак, объятый думой… Ох, думы мои, думы, – и снова позвал: – Гдла-ами!
На сей раз она услышала.
– Завтра, – сказала она, не оборачиваясь. – Завтра я сниму с тебя дггеббузи. Дам проводника. Хорошего. Н'харо знает все тропы.
– Гдлами? – он все еще не понимал, о чем она.
Голос ее сорвался.
– Ты сможешь уйти, когда пожелаешь, земани Д'митри.
Наконец-то она обернулась, но не очень-то ловко, и Дмитрий увидел: щеки Гдламини блестят влажными дорожками.
Вот в этот миг он окончательно очнулся.
И спросил:
– Почему?!
Это было неучтиво, потому что вождя не принято спрашивать, даже если вождь наедине с тобой – просто Гдлами, и это было глупо, потому что оба знали: наступит однажды день, когда ему придется уйти.
Долг есть долг.
И что с того, если он в долгу перед всей Федерацией, о которой ей ничего неизвестно, а она – всего лишь перед маленьким горным народом, о котором он тоже недавно еще не имел никакого понятия?