Семь лепестков зла
Шрифт:
Шумно было всегда, весело, суетно. Но никто не роптал. Ни соседи, ни прислуга. Потому что все любили его – Виталия Рыкова, – тридцатилетнего удачливого бизнесмена, веселого, добродушного. Да, временами он мог перебрать со спиртным. Да, мог быть и хамоватым и грубоватым. Но за щедростью его души этого почти не замечалось. Почти…
В доме тоже было темно и тихо, как и во дворе. Скорбь по умершему без времени хозяину, казалось, обволакивала стены, скапливалась в пыли в углах, отражалась в многочисленных витражах высоченных шкафов с коллекционным оружием. И если бы не приглушенный гул из цокольного
Шлейф печали, скользя по дому, спотыкался на пороге просторного помещения, когда то пустовавшего, но недавно переделанного под танцзал. Там горел яркий свет. Играла негромкая, но очень зажигательная музыка, и в центре зала был накрыт стол на троих человек. К застолью еще не приступили. Сервировка оставалась нетронутой, бутылки не были открыты. Но запахи, чудные запахи жарящегося мяса, острых соусов витали под высоким потолком.
– Настя! – сдавленным шепотом окликнула молодую женщину в черном платье та, что хлопотала возле барной стойки. – Иди, возьми у меня салат!
– О господи, мама! Ты хотя бы сейчас можешь оставить меня в покое?
Настя возлежала в дальнем углу зала на огромном диване, полукругом отгородившем большую часть помещения. Длинные ноги в черных чулках были вытянуты и грациозно сплетены, изящные туфельки на плоской подошве, короткое черное платье с высоким воротником. Узкая черная лента, обхватывающая белокурую головку. Все вроде бы намекало на вдовство, если бы не удовлетворенное выражение лица, не сходившее с симпатичного юного лица. И еще улыбка, без конца трогавшая полные яркие губы.
На зов матери она так и не пошла. Так и осталась полулежать в мягких велюровых подушках. Все, что она сделала, так это вздохнула глубоко и прерывисто и несколько иначе переплела ноги. Короткое платье ее при этом задралось чуть выше, тут же показалась резинка чулок, а выше – гладкая холеная кожа цвета топленого молока.
Третий участник готовящегося пиршества сидел на диване напротив Насти. И, не отрываясь, наблюдал за движениями ее шикарных длинных ног. Видел он и резинку чулок, и кожу, которая – он знал – такая гладкая, такая нежная! Видел и знал, что скрывается выше. И знал, не только по наблюдениям, каким бешеным темпераментом обладает эта милая крошка с внешностью холодной, неприступной красавицы. Еще он знал, что может прямо сейчас схватить эту девку в охапку, оттащить куда нибудь подальше от ее вездесущей мамаши и взять, как захочет. А может и не тащить и взять прямо здесь, прямо на глазах у матери. Она ведь не раз за ними наблюдала, хотя и отрицала все. Он мог сделать это, и желание мешало ему сосредоточиться. Настя знала о его мыслях, и это тоже мешало ему сосредоточиться. А сосредоточиться было просто необходимо. Нужно было держать ухо востро. Пиршество не зря устраивалось. Не зря эта мерзкая старая сволочь приготовила его любимый соус к так любимому им мясу.
Вернее, сначала Виталик все это полюбил из ее рук, а потом уже и ему перепало.
Виталик, Виталик…
Добродушный грубоватый великан. Знал ли ты, какие змеи вползли в твой дом?! Мог ли догадываться, какую роль ты должен сыграть в их стратегическом жизненном плане?! Вряд ли! Вряд ли и догадывался. Он вот
Поэтому он должен быть им полезен как можно дольше. Как можно дольше делать вид, что ест из их рук. Что во всем слушается маму и уважает ее. И что хочет, да нет, не хочет – любит! – эту похотливую мерзкую суку Настю.
У него нет выбора. Вернее, был. Но он его упустил, просрал, как любит говорить мама.
– Стерва, – беззлобно отозвалась от стойки мама, подхватила сразу три широкие тарелки и потащила к столу. – Никакого проку от тебя, кроме…
И она с любовью осмотрела творение рук своих и господа. С головы до ног осмотрела. И от ее глаз не укрылось, что Настя соблазняет сейчас третьего участника их застолья.
– Прекрати дыркой сверкать, шалава! – прикрикнула она на дочь. – Дело есть… Очень важное дело. Дэн, затвори глаза!
Дэн тут же отвернулся, а через мгновение встал с дивана и пошел к столу.
Он не ошибся. У старой кобры снова созрел какой то план. Интересный, опасный, авантюрный и очень, очень преступный. Ей плевать было на деньги, понял он уже давно. Плевать было на кучу денег, драгоценностей, горы ценных бумаг и долю в бизнесе. Ей это не было нужно.
– Кастрюлю с похлебкой я давно заработала, выйдя на пенсию по вредности, – любила она повторять.
Ей нужен был риск. Головокружительный, на грани жизни и смерти, успешный. Она этим жила. Она этим дышала. А Настя…
Ей было все равно, этой красивой глупой корове.
«Как мама скажет, так и будет», – говорила она, лениво перебирая украшения в шкатулках, которые прилипали к их преступным рукам.
Мама умела говорить. А они – слушать. Вернее, он научился ее слушать. Поначалу пытался спорить. И что вышло? Ничего! Они сломали его, подмяли под себя, не оставили выбора.
– Дэнчик, ешь мяско, – мама скользнула по его лицу алчным глазом. – Для тебя, милый, готовила. Специально для тебя!
Он чуть не поперхнулся. Виталику так тоже было сказано за четыре часа до смерти.
– Не бойся! – тут же угадала она и заржала мерзким квакающим смехом. – Ты нам нужен, милый. И мне, и Насте!
«Мне» – она выделила особо, и у него тут же свело внизу живота.
Все, что угодно, только не ночь с этой старой сукой!!! Он лучше удавится, лучше в полицию пойдет и сдастся, чем тискать эту одутловатую, мерзкую бабу. И Насте сказал уже давно об этом. И маме прямо в лицо. Она все равно не думает успокаиваться. Ну ничего, он выстоит. Хоть в чем то!
– Наливай, Дэнчик, – приказала мама в четвертый раз.
Бабы уже охмелели изрядно. Он держался. Он сильным оказался по отношению к выпивке. Сам от себя не ожидал.
– Ну, выпьем за наш успех! – в четвертый раз провозгласила мама, поочередно повернув в их стороны довольную, лоснящуюся рожу.
– Уже пили за успех, – захныкала Настя, нашарила под столом своей ступней его промежность, слегка надавила, а потом принялась поглаживать. – Давайте за любовь!
– Мы пили за успех нашего прошлого предприятия, – хитро прищурилась мама.