Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга
Шрифт:
Девочки притихли. Катя старательно расправляла платье. Когда князь отошел, Верочка покосилась на нее с подозрением.
– Нет, уволь, Катенька, ежели ты так волнуешься…
– Я не волнуюсь, – возразила Катя и присела, чтобы спрятать лицо. Развязала и стянула туфельку, несколько раз согнула в руках, разминая плотную кожаную подошву. Обулась, перемотала ленты на щиколотке и попробовала приподняться на пальцы, как учил Дидло по примеру итальянки Анджолини и великой mademoiselle Gosselin-старшей.
– Волнуешься!
– Веруня, не надо, я, право, спокойна.
– Нет, ты
– У тебя здесь нитка из подола торчит, – прервала ее Катя. – Повернись, я завяжу аккуратно, отпорется – долгов много будет, а у нас и так денег нет.
На эту шутливую манеру ушли ее душевные силы без остатка, и когда она вышла на середину зала и поклонилась, ей казалось, что она вот-вот упадет в обморок, а взглянуть на гостей было решительно невозможно. Как танцевала, она не помнила, какие чувства должна была внушить и выразить – позабыла, вдобавок допустила несколько ошибок. Отрывок партии Амура из «Зефира и Флоры» был не из сложных, и суровый Дидло не простил бы ей на репетиции безобразия, но князь Шаховской только кивнул и взглядом велел поклониться гостям.
Катя, точно сомнамбула, повернулась, поклонилась – как ей казалось, ужасно неловко – и, выпрямляясь под аплодисменты, встретила взгляд Милорадовича, сердечный и ласковый.
– Бис! – сказал генерал-губернатор и подтолкнул локтем генерала Остермана. Тот, видимо, удивился, но поддержал, а там закричали и другие гости, захлопали громче.
Катя вспыхнула до ушей, но Шаховской нахмурил брови – она встала в позицию, поднимая руки, и почувствовала вдруг, что ей уже не страшно, а весело, и она может, как истинный Амур, на деле поражать сердца этой великосветской публики меткими стрелами любви. Повторить ей довелось всего несколько па – сколько сыграли музыканты по молчаливому жесту князя, но раскланялась под аплодисменты она свободно и вприпрыжку умчалась за дверь, будто у нее выросли волшебные крылья.
– Хороша, – заключил Остерман, поправляя очки.
Милорадович повернулся к нему.
– Значит, одобряете?
Остерман прищурился.
– Что именно?
– Катенька – в некотором роде моя protege 26 . Я и князя упросил, чтобы она нынче эту партию представляла.
– Странные у вас proteges, Михайла Андреич! – рассмеялся Остерман. – Я бы понял, если бы она Флору представляла или другую какую заглавную партию, а здесь…
– Бог мой, Александр Иваныч, Флору ей танцевать рановато! А вот кого выпустить Амуром в Большом театре – Шарль Иваныч думает как раз. И про Катю тоже.
26
Протеже (франц.)
Остерман сложил очки и устало потер висок.
– Ежели Дидло сам про нее думает, какая же она вам protege? Впрочем, я в закулисных интригах не разбираюсь, а танцует девочка и правда неплохо.
За дверями давно оттанцевавшая свое Верочка едва не задушила Катю в объятиях.
– Ах, миленькая, ты так чудесно танцевала! Так замечательно, сердце
– Полно, Верочка, оставь, – слабо отбивалась Катя. – Вздор какой говоришь, сплошная начинка выходила…
– А вот и не начинка! Не вздор! Миленькая, из нас никто и вполовину так этой партии не знает! Я смотрела, все в восторге были, глаз с тебя не сводили!
– Все? – вдруг вскинулась Катя, схватила ее за руки. – Веруня, а он что же?..
– Кто? – оторопела Вера.
Катя прижала ладони к лицу.
– Боже, что я говорю? Все вздор, Веруня, вздор. Я испугалась.
Верочка крепко взяла ее за плечи, развернула лицом к свету.
– Сядь! – распорядилась она, толкая Катю в угол к стульям. – Бела, как смерть, на ногах не стоишь! Кукушка ты, разве можно так волноваться? А ну как Шарль Иваныч тебя выберет представлять, ты что же – ляжешь и помрешь там? Посиди, сердце мое, я тотчас буду, только уксуса спрошу, тебе виски протереть.
Про уксус Верочка забыла, заболталась с подружками о грядущем выборе танцовщицы для настоящей роли. Впрочем, и Катя быстро забыла свой странный вопрос, заглядевшись в дверную щелку на салонные танцы, которые сменили балет. Воспитанниц училища, разумеется, танцевать не приглашали, но они во все глаза провожали летящие по залу в вальсе пары.
– А Пушкин-то не танцует, – шептались девочки.
– А генеральша-то Керн…
– Полно, пока князь Шаховской здесь, и мы не уедем.
– Ой, миленькие, мне бы такое платье!
– Убила! И в залу, с господами сенаторами танцевать!
– А что, я дворянского звания! Завидуешь?
– Девочки, не ссорьтесь, оно того не стоит. На даче князя можно и на вечерах потанцевать, и господа у него не меньшие собираются, а платья бальные не надобны.
– Катерину слушайте, Катерина дело говорит.
– А она тоже дворянка! Но за те платья, поди, денег сколько заплочено!
– Ой, пойдемте, девоньки, князь вон уже к хозяевам подошел, прощается, нето.
– Это мазурка разве началась? Как-то непривычно играют.
– Ой, миленькая, ничего себе, генерал-губернатор, – прошептала Верочка на ухо Кате и уважительно присвистнула сквозь зубы. – Вот это антраша! А хозяйка-то с ним… Она же толстая!
Катя взглянула на нее с укором, но вгляделась в зал и сама невольно прыснула. Подхватила подругу под локоть.
– Пойдем, Веруня, должно, уже экипаж подали. Еще застанут нас здесь, расскажут господину директору.
– Ой, не приведи Бог! Запрет в чулан, а там, говорят, привидения.
– Откуда у нас в чулане привидения? И с каких пор ты привидений боишься?
Верочка брезгливо передернула плечами и отправилась вместе с Катей.
– Привидений не боюсь, а вот в чулане крысу видела, сердце мое, знаешь, какую огромную?! Хвост мне в руку толщиной, вот тебе истинный крест, и лысый весь, Катенька… Гадость!
В зале Остерман разговаривал с князем Олениным, когда к ним, смеясь, пробился Милорадович, ведя под руку хохочущую княгиню Елизавету Марковну.
– Бог мой, князь! Ваша супруга попросила меня отвесть, где взял, но вести ее в коридор к прислуге мне показалось как-то невежливо.