Семь месяцев саксофона
Шрифт:
… Небо над городом немое и глупое. Колочу себя по коленям, по шее, по плечам.
***
«Если не я… то кто?..»
***
Потом бить себя перестаю и не понимаю, зачем себя бил, зачем бить перестал. В лечебнице пожилой господин колотит себя непрестанно. Он делает это с неиссякаемым вдохновением классного барабанщика. Неужели и я?.. Нет-нет! Пожилой господин колотит себя не переставая, а ведь я перестал… Да и бил-то себя без всякого интереса. Я бы и вовсе не стал себя бить,
***
«Если не я себе, то кто мне?»
***
Я не свихнулся, хотя и остался на улице сам с собой. Больше того, я даже не чувствую, что проголодался – лишнее доказательство тому, что я не… Кажется, сумасшедшие голод не испытывают…
***
Во время завтрака в кафе «Будьте здоровы!» подходит г-жа Плоткина и округлившимися глазками указывает на портрет своего жениха.
– О-о-о-о! – говорю я, заметив появившуюся на портрете достойную раму.
– Я старательно выбирала, – шепчет хозяйка кафе. – Получилось, как ты считаешь?
– У вас – да! – шепчу я в ответ и вбрасываю себе в рот кусок яичницы.
Лоб жениха на портрете гладенький, и нос гладенький, и щёки тоже гладенькие. «Гадость, – думаю я, – гадость гладкая!»
– Значит, одобряешь?
– Удивительная рама! – давлюсь я яичницей. – Рама изумительно гладкая!
– Изумительная! – подхватывает г-жа Плоткина и, весело покачивая сытыми бёдрами, отходит в сторону.
– Стойте! – вскрикиваю я.
Бёдра замирают.
– Позвольте, – прошу я, подбегая к хозяйке кафе, – позвольте выставить свои новые картины. Я приготовил новые…
– Одна стена устроит?
– Вполне, – кланяюсь я.
– Ну, тогда…
– Благодарю! – кланяюсь снова.
Стена! Мои глаза радостно скользят по стене; заранее вижу свои новые картины и даже слышу аплодисменты… Мирьям и Давид сияют, и я угощаю их замечательным обедом…
Боже, мне дают стену! Убийце моей мамы дали четыре стены… Одна стена – временно… Четыре стены – пожизненно… Дают!.. Единственное условие – выживи!..
Мне дали стену! Могу развесить на ней портреты, а могу, разбежавшись, об стену головой… И стены не станет… Просто как!.. Не станет меня – не станет стены!.. Цена всему одна, разве что платят по-разному… Как и живут… А цена – одна!.. Зачем ты ушла, мама? Не стало тебя – не стало и Шопена… Зачем Колдуна в камеру бросили? Почему так?.. Почему? Сижу, шевелю мозгами. «Думай, – молчал тогда Мим, – будешь думать, станешь художником!» Думаю… А что, если от раздумий не художником стану, а психом? Что, если все художники – психи, а все психи – художники?
Встряхиваю головой. «Плевать!» – говорю себе.
***
«Если я не себе, то кто мне?»
Месяц
– Тогда, когда в Вильнюс вошли нацисты, выжили не кошки, не собаки, а люди, – сказала вчера г-жа Шварц. – Сумели люди…
Я стоял у вечернего окна и разглядывал густую темень. «Тогда, в Вильнюсе…» – далёкое время, далёкая страна, далёкие люди – словно укор.
Белые молнии, подобно серебряным трезубцам, потрошили хрупкое тело неба.
Я, разумеется, понимал: прочитав в пятничном номере газеты ругательный отзыв о моей выставке, г-жа Шварц решила подняться ко мне, чтобы утешить, сказать, что какая-то статейка по сравнению с тем, что бывало «тогда в Вильнюсе», – просто чепуха чепуховая.
Подышав на окно, я наблюдал, как по мерцающей поверхности стекла медленно растекались мутные пятна. Тревожила мысль: «Неужели у меня вид Дырки Сучьей?» Обернулся. Взгляд г-жи Шварц то замирал, то вновь оживал.
– Я не собака… – сказал я. – И я не дам себя…
– Конечно! – проговорила г-жа Шварц. – Заметка – она в газете, а ты у себя в комнате, и ты – сам по себе…
Я подумал о Зине.
– Г-жа Шварц, – сказал я, – хотите, скажу, отчего, когда дохнут даже собаки, люди всё же выживают? Всё дело в зацепке – иногда стоишь у раскрытого окна и тебе от самого себя тошно, и голова кружится, и чувствуешь, что вот-вот выпадешь наружу, но, если сумеешь за подоконник ухватиться – на мостовой не окажешься…
– За подоконник?
– За что угодно: за полевые цветы, за хорошую книгу, за женщину, за кресло депутата парламента, хоть за саму смерть…
– Боже упаси! – взметнулась г-жа Шварц.
За окном сверкнула молния и, вслед за ней, взорвался осенний мир.
На треугольном столике вздрогнули листы с лицами моих приятелей…
– Мне секрет известен… – сказал я.
***
А сейчас – разбухшая от ночного бдения голова, бледные стекла окон и всё ещё мокрая мостовая улицы Галиль. Ослабевшая к утру мгла сдаётся, растворяется в зыбком свете утра; туманы, словно спохватившись, сползают с крыш; на жестяных крышах автомобилей вздрагивают дождевые капли; по губам прохожих пробегают тихие струйки пара.
Жар воспалённых глаз и измученный мозг – они ещё в ночи, которая была ко мне доверчива и терпелива, а я платил ей тем, что пытался хорошо и честно думать.
Настойчиво сверлили слова Колдуна: «Чем жизнь сложнее – тем она понятнее», – и к утру меня вдруг осенило: «Чем жизнь понятнее – тем она проще!..»
Ночь была замечательной; я прекрасно поговорил с собою, но ночь ушла, как всё в этом мире уходит, а завтра я буду снова лежать на бескрайнем матрасе и маяться, потому что рядом со мной не будет женщины, и моё страждущее мужское наполнится кровью, набухнет, напряжётся, задрожит, грозя вырваться наружу.