Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Гримберг Фаина Ионтелевна

Добрался Офонас до Кафы. А там беда. На пути в Крым ограбили московиты большой караван, добиравшийся из города Генуи, из очень далёкого города, из италийского города, очень далёкого. А Кафа-то, она город генуэзцев! И за бесчинство московитов должны были ответить все купцы с Руси. Так решили генуэзцы! Князь московский Иван отправил посла Никиту Беклемишева, в Кафу для переговоров. Да ещё и союз заключил Беклемишев от имени своего князя с ханом крымским Менгли Гиреем.

А в Трабзоне власть Узуна Хасана не признавали. Грамоту его отняли, а заодно и имущество забрали. Осталось у Офонаса мало денег, те, что на теле своём прятал...

А за девять дней до Филиппова поста Офонас добрался в Кафу. Там встретился с купцами из Москвы. Ещё два года тому назад караваны на Русь не ходили, а ныне вновь пошли. На пристани Офонас увидел тотчас, как садился на корабль Никита Беклемишев с дьяками и служителями. Офонас успел схлестнуться, поссориться с москвичами Гридей Жуком и Степаном Василевым-Митриевым. Они были купцы большие, бывали во многих местах, купеческие общества оглавляли. Конечно же,

никто не заходил так далеко, подобно Офонасу. Да что им была эта дальность его пути, если он ничего не добыл, не нажил, голяком возвратился!..

Офонас бранился и говорил, что от Москвы все беды берутся! Москва хочет пожрать и Тверь, и Новгород Великий... Отмахивались от слов Офонасовых. Что он был для них? Бедолага, никто и звать никак... А кто же мог дознать, что совсем скоро османский султан возьмёт Кафу [153] !..

Но добираться на Русь Офонасу пришлось милостями Гриди Жука и Степана Василева. Совсем издержался Офонас, обеднял вконец.

* * *

153

...Кафу!.. — Кафа (Феодосия) — город в Крыму.

Ехали в Смоленск по холоду. Жилья кругом не видано было. Составили повозки, лошадей распрягли, пустили в серёдку. А ночью буря со снегом нагрянула. Лошади вырвались и ушли в лес. Никто не хотел наутро идти искать, это ведь были разбойничьи места. Но Офонасу уж нечего было терять. Он пошёл с одним из служителей Василева, тоже отчаянным парнем. Привели лошадей назад.

А дале темница, следствие, крепкие допросы, побои. Эх!.. Не добраться Офонасу до тверского погоста. Вдруг тоска падает на душу. Как будто не могилки Ондрюши и Насти, а сами они, живые совсем, дожидают, ждут Офонаса. Вот он пойдёт к дому, а Настя выйдет навстречу. И Ондрюша побежит вперёд к отцу... И после всё будет, сделается ладно, хорошо. Они все будут жить хорошо... Такие простые мечты, видения посещают Офонаса. Отчего-то он верит в эту встречу, верит наперекор правде о смерти Насти и Ондрюши. Он знает её, эту правду, но теперь она, правда эта, вся какая-то блёклая, тусклая в его разуме. Она, правда эта, на самом деле будто и неправда! Потому Офонас в своём видении, будто въяве, несёт на руках своих Ондрюшу. Ондрюша накрепко обхватил отца за шею, а Настя поспевает мелкими шажками рядом и ухватила Офонаса за рукав кафтана, а глаза её смеются в изумлении, и она дивится, каков Офонас чёрен лицом, далёкие земли солнцем окрасили его лицо, и чело, и ланиты...

Офонас уже и не знает, что с ним деется. Что он? Кто он? Куда? Что будет? Смерть? Или встреча желанная?.. Боле нет сил для писания. Только молитва. Успеть записать молитву. Путается всё в памяти. Офонас пишет славянскими буквами мусульманскую молитву Богу!..

«Олло перводигырь! Милостию же Божиею преидох же три моря. Дигырь худо доно, Олло преводигирь доно. Аминь! Смилна рахмамъ рагымъ. Олло акберь, акши худо, илелло акши ходо. Иса рухолло, ааликсолом. Олло акберь. А илягяиля илл елло. Олло перводигерь. Ахамду лилло, шукуръ худо афатад. Бисмилнаги рахмам ррагым. Хуво мугу лези, ля иляга ильля гуя алимул гяиби ва шагадити. Хуа рахману рагыму, хуво могу лязи. Ля иляга ильля хуя. Альмелику, алакудосу, асалому, альмумину, альмугамину, альазизу, альчебару, альмутаканъбиру, альхалику, альбариюу, альмусавирю, алькафару, алькахару, альвахаду, альрязаку, альфатагу, альалиму, алькабизу, альбасату, альхафизу, алъррафию, альмавифу, альмузилю, альсемию, альвасирю, альакаму, альадыолю, альлятуфу».

А по-русски оно звучит так:

«Бог творец! Милостию Божией прошёл я три моря. Остальное Бог знает, Бог покровитель ведает. Аминь! Во имя Господа милостивого, милосердного. Господь велик, Боже благий, Господи благий. Иса дух Божий, мир тебе. Бог велик. Нет Бога, кроме Господа нашего. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме него нет Бога; он, знающий всё тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет подобных себе. Нет Бога, кроме Господа нашего. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрушитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всесведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всё видящий, правый, справедливый, благий».

Вдруг начинает казаться Офонасу, будто не болезнь с ним, а всего лишь простая усталость. И пройдёт, пройдёт, минется слабость эта телесная, минется... А сердце в груди колыхается, будто сорванное со своего места всегдашнего грудного; колыхается больно, болезненно в груди, болтается. Широко раскрывает, разевает рот бедняга Офонас; воздух лепкий заполняет глотку, проваливается в грудь больную и будто душит, душит... Но нет чувства предсмертия. Только в глазах потемнело немного да холодают руки и ноги, стопы и кисти. Офонас ухватывается за стену, опирается ладонью. Стена тёмная. Добирается до лавки, ложится на лавку. Лежит на спине, дышать вроде полегче. Закрывает глаза. Медленно-медленно просветлело перед глазами. Накатило-нашло на Офонаса. Он бормочет, он в уме припевает, голос его истаивает... Голова — на коленях милой женщины. Кто? Страшная и прекрасная Дария? Маленькая живучая Нирмал?.. Настя отчего-то в индийской хате?..

—

Запечалилась нынче душа, запечалилась, Закрутилась кручиной, заныла, замаялась. Разложу пред собою бумагу литовскую, И Луною гляжу на равнинушку плоскую. И перо отложу, и сижу без движения, И дремота у глаз начинает каждение. Натуманит кадилом, а после рассеется, И опять подо мною дорога расстелется. Снова я прохожу стороною заморскою, В Бухаре продаю свою сабельку польскую. А за шкуру медвежью беру провожатого. Дружным криком встречаем царя полосатого, Он рычит и уходит, живот нам даруючи, За горами остались дремучие русичи. Мой вожатый рукой пишет в воздухе смуглою, Говорит чудеса, что земля наша круглая, Что увижу, дойдя до последнего морюшка, Как за край горизонта закатится Солнышко. Не положишь ты в ноги ему челобития, Края ты не найдёшь и не рай твоя Индия. Эх, медведь, забирай свою шкуру медвежью! До свиданья, спасибо, и ну тебя к лешему. Не затем я летел за три морюшка соколом, Чтобы крылья сложить где-то возле да около, Чтоб гореть небылицам, а правдушке теплиться, За горой, говорит, твоя правда расстелется. Я спускаюсь в долину, туманом покрытую, И встречаю корову, цветами увитую. Слёзы радости падают в жёлтые цветики. Дай тебя поцелую! Дошёл, долетел-таки! Здравствуй, Солнышко — Индия! Девушка смуглая, Улыбаясь, ведёт в свою хатоньку круглую. Напитала любовью, как светушко небушко. А наутро дала на прощание хлебушка. Пропускай меня, смуглая рая привратница, В дар коня получай, молодая красавица! В рай войду налегке, как Адам выходил из него, Скину, смою в реке чешую духа гнилостного. Не напишешь пером твои кущи обильные. Посмеялся боярин и посохом бил меня. Не рассказывай сказки, а правду докладывай, Про торговлю, про войско, обычаи адовы. Не чернила, а слёзы ложатся горючие, Всё белеет листок над горою скрипучею. Всё летают в глазах попугаи речистые, Всё стоят на лугах коровёночки чистые. На дорогу макаки спускаются с веточки И на руки садятся, как малые деточки. Слон танцует на празднике, милое чудище! Кто бы с ним добротою сравнялся хоть чуточку? Как забыть тебя, рай и врата твои райские, Что прошёл я насквозь, породнившись со сказкою? Ты во мне, но вокруг только шкуры ходячие. Верят саблям, колам, да продаже с придачею. Не идёт сюда Индия, ох, недоверчива. Знать, силён этот змей с головой человечьего. Кто придумал его? Нет в раю этой гадости! Попугаев рисуйте! И девушек в радости! Выньте гвозди, мать вашу, у Бога из рученек! Пусть народ не рыдает, наученный мученик! Вот охотники тащат убитого мишеньку. Ох, как больно писать мне про Индию книженьку.

* * *

Офонас Микитин ещё лежит мёртвый на лавке, руки его сложены на груди, и монеты — на веках его закрытых глаз. А Степан Василев подкупает смоленских писцов-дьяков. Среди русской колонии в Кафе ходили слухи, будто Офонас вывез тайком из этого далёкого Гундустана самоцветные каменья. Гридя Жук выспрашивал, но Офонас отговаривался, отнекивался. Теперь Степан Василев заплатил не так много денег, чтобы отдали имущество, оставшееся после умершего пахотною болестью Офонаса. Думал Степан Василев, не зашито ли что в одёже. Но нет, ничего не было; ветхая кожаная сума да тряпьё ношеное. Единственной ценностью оказались, быть может, Офонасовы «тетрати» исписанные. Не сыскали, не вычитали в них ничего ценного смоленские; отдали Василеву. А тот привёз в Москву и отдал «тетрати» дьяку князя Ивана, Василию Мамырёву.

Не отыскать никогда могилу Офонаса Микитина. Не сохранились и его «тетрати». Многие руки переписывали его слова по многу раз. Вот Летописный извод; а водяные знаки — бычья голова со змеёй, да ещё перчатка, да ещё кувшинчики с одной ручкой. Вот Троицкий (а ещё зовётся Ермолинским) извод; а водяные знаки — папская тиара-корона, да голова бычья, да голова бычья с крестом, да гербовый щит с гербовыми же лилиями. А вот и Сухановский извод; а водяные знаки — шут с бубенцами, да кувшин двурукий, да гербовый щит с лилией...