Семь смертей Эвелины Хардкасл
Шрифт:
– Может быть, Анна опаздывает? – говорит Эвелина.
– А кто тогда оставил зажженный фонарь?
С отчаянно колотящимся сердцем я бреду по щиколотку в палой листве, насквозь промочив манжеты брюк. Наручные часики Эвелины подтверждают, что назначенное время настало, но Анны нигде нет. Только проклятый фонарь с протяжным скрипом раскачивается на ветру. Минут пятнадцать мы стоим, окутанные светом, выглядываем Анну в скольжении теней и в шорохе листьев, в шелесте ветвей, склоненных до земли. Мы с Эвелиной то и дело касаемся друг друга, привлекая внимание
Чем дольше мы ждем, тем труднее сдерживать пугающие мысли. Доктор Дикки утверждал, что мои раны получены в попытке увернуться от ножа. А что, если Анна – не друг, а враг? Может быть, поэтому я запомнил ее имя? Вдруг она написала и ту записку, из-за которой я ушел в лес вчера, и записку, которой меня заманили на кладбище сегодня, чтобы здесь прикончить.
Под напором этих мыслей моя и без того хрупкая отвага надламывается, пустоту под ней заполняет страх. Без Эвелины у меня бы уже давным-давно подкосились ноги, но ее храбрость помогает мне устоять.
– По-моему, она не придет, – говорит Эвелина.
– Да, похоже на то, – шепчу я, старательно скрывая облегчение. – Пожалуй, пора возвращаться.
– Конечно, – соглашается она. – Я вам очень сочувствую, милый.
Дрожащими пальцами беру фонарь из ангельской руки и следую за Эвелиной к калитке. Через пару шагов Эвелина хватает меня за руку и подносит свой фонарь к земле. Свет озаряет груды палой листвы, залитые кровью. Я опускаюсь на колени, растираю клейкую кровь большим и указательным пальцем.
– И вот здесь, – негромко произносит Эвелина.
Следы крови ведут к соседнему надгробью, где под листьями что-то поблескивает. Я разгребаю листву, нахожу компас, который утром вывел меня из леса. Он перемазан кровью, стекло разбито, но стрелка упрямо показывает на север.
– Это тот самый компас, который вам дал убийца? – приглушенно шепчет Эвелина.
– Да, – говорю я, взвешивая его на ладони. – Даниель Кольридж сегодня утром унес компас с собой.
– А теперь кто-то отобрал компас у него.
Опасность, о которой, возможно, хотела предупредить меня Анна, очевидно, постигла ее саму, и каким-то образом в этом замешан Даниель Кольридж.
– Пожалуй, вам лучше уехать из Блэкхита, – продолжает Эвелина. – Идите к себе, а я пришлю за вами экипаж.
– Надо найти Даниеля, – неохотно возражаю я. – И Анну.
– Здесь творится что-то ужасное, – шипит она. – Ваши раны, наркотики, Анна, а теперь еще и компас. Все это части какой-то игры, правила которой нам неизвестны. Прошу вас, Себастьян, ради меня, уезжайте! Пусть с этим разбирается полиция.
Я киваю. У меня нет сил спорить. Я задержался здесь только из-за Анны, потому что жалким остаткам моей храбрости удалось убедить меня в том, что согласиться на таинственную встречу – дело чести. Кроме этого, меня здесь ничто не удерживает.
В молчании мы возвращаемся в Блэкхит. Эвелина идет впереди, наставив револьвер во тьму. Я тихо плетусь позади, как верный пес. Вскоре, попрощавшись с Эвелиной, я распахиваю
В комнате кое-что изменилось.
На кровати лежит коробка, обвязанная красной лентой. Я срываю ее, сдвигаю крышку, и желудок болезненно сжимается, желчь подступает к горлу. В коробке – дохлый кролик, пронзенный кухонным ножом. Свернувшаяся кровь, размазанная по дну коробки и по шерсти кролика, наполовину скрывает записку, приколотую к уху:
Ваш друг,
Лакей.
Тьма застит мне глаза.
И я теряю сознание.
День второй
Я подскакиваю в кровати от оглушительного грохота, зажимаю уши руками. Морщусь, озираюсь в поисках источника шума и понимаю, что ночью меня куда-то переселили. Вместо просторной спальни с ванной и камином я оказался в тесной комнатушке с белеными стенами и узкой железной кроватью; в оконце струится тусклый свет. У противоположной стены стоит комод, с крючка на двери свисает ветхий бурый шлафрок.
Я сажусь на кровати, ноги касаются холодного каменного пола, по спине пробегает озноб. Очевидно, лакею мало было дохлого кролика, и он решил подстроить мне еще какую-то пакость. Непрекращающийся грохот мешает думать.
Я накидываю на плечи шлафрок, от которого тошнотворно разит дешевым одеколоном, и выглядываю в коридор. Пол покрыт растрескавшейся плиткой, штукатурка на стенах отсырела, вздулась пузырями. Окон нет, только лампы отбрасывают дрожащие пятна тусклого желтого света. Здесь громыхание слышно намного громче. Закрыв уши, иду на звук, дохожу до хлипкой деревянной лестницы, которая ведет наверх, в господский дом. Доска на стене увешана большими жестяными колокольчиками, под каждым табличка с названием комнат и помещений. Колокольчик входной двери дергается так яростно, что чуть ли не сотрясает фундамент особняка.
Не отрывая рук от ушей, смотрю на колокольчик, но прекратить трезвон можно, только сорвав его со стены – или открыв входную дверь. Потуже завязываю пояс шлафрока, взбегаю по ступенькам и оказываюсь в дальнем конце вестибюля. Здесь намного тише, слуги с охапками цветов и прочими украшениями чинной вереницей пересекают вестибюль. Все заняты уборкой зала после вчерашнего ужина и вряд ли слышат звон.
Раздраженно встряхиваю головой, открываю дверь. Передо мной стоит доктор Себастьян Белл.
С безумно вытаращенными глазами, промокший до нитки и дрожащий от холода.
– Ох, бога ради, помогите, – испуганно восклицает он.
Мой мир исчезает.
– У вас есть телефон? – продолжает он; в глазах плещется отчаяние. – Надо позвонить в полицию.
Не может быть.
– Да не стойте же столбом! – кричит он, трясет меня за плечи, и холод его замерзших пальцев пробирает меня даже через пижаму.
Не дожидаясь ответа, он протискивается мимо меня в вестибюль и лихорадочно оглядывается.