Семь смертей Лешего
Шрифт:
А вот и они, склонились в клубничных грядках, даже не подозревают о том, что пиздец подкрался незаметно и всего лишь несколько шагов отделяют их сгорбленные спины, от хорошего удара дубиной по хребту. Сегодня их на удивление мало, всего двое, значит, остальные пакостничают где-то в другом месте, предпочтя набегу на сад, иную забаву. Но столь их малое количество нисколько не расстроило Никанорыча. Двое, так двое. Это даже и к лучшему. Не нужно напрягаться над тем, кого приласкать дубиной, а кого на сей раз пощадить. Достанется обоим, это точно. Он успеет переебать и одному, и другому по хребту прежде, чем они ломанутся от него на утек, спеша побыстрее убраться за забор. Но и это так просто не получится, он достанет их и там, прежде чем успеют перемахнуть на другую сторону, успеет огреть их палкой по ногам. Пускай
Собравшись в комок, оттолкнувшись от стены, старый сторож в полном молчании, угрожающе занеся дубину над головой, ринулся прямо на спины склонившихся пацанов, заранее торжествуя победу, сладострастно предвкушая, как взвоют, заверещат от боли и ужаса, застигнутые врасплох сорванцы.
Несколько прыжков и удар дубиной по спине одного, беззвучно шмякнувшегося носом в грядку, и тут же молниеносный замах, и по хребту другого, пока он ничего не сообразил, и не попытался задать стрекоча. Но и он повалился в траву, не издав ни звука, в шоке от ужаса и боли. Молчал он и дальше, неподвижно лежа в клубнике. И лишь тело сотрясалось под сыпящимися на него ударами суковатой дубины. А Никанор разошелся не на шутку. Вид неподвижно распростершегося у ног тела, хранящего упорное молчание, поднял волну ярости с потаенных и мрачных глубин его существа, захлестнул мозг, вконец лишил старика рассудка. Ничего не соображая, в полной прострации, он продолжал наносить удар за ударом по лежащему телу, вкладывая в это всю свою силу, лупцуя распростертое тело в полную мощь.
Вот уже из подвергнувшегося жестокой экзекуции тела полетела во все стороны соломенная труха, вот уже ничего не осталось от тела, и дубинка в полную мощь охаживала одну лишь землю. Но он все не мог остановиться, и лишь сломавшаяся, не выдержавшая яростного напора дубина, несколько охладила его пыл, а помутнение, застлавшее разум черной, непроглядной пеленой, ушло прочь, унося ненависть и злобу.
Спала пелена с глаз и только тогда он смог рассмотреть то, что еще мгновение назад лупцевал с такой яростью и злобой. Чучело, самое настоящее чучело, набитое соломенной трухой. Правда, сейчас от него мало что осталось. Тряпки разорваны в лоскуты, а наполнявшая их соломенная пыль, укрыла клубничные грядки грязно-желтым покровом. Еще не веря до конца своим глазам, Никанор присел на корточки и ощупал руками останки чучела. Затем медленно развернулся к лежащему рядом неподвижному телу и ощупал его. Самое настоящее соломенное чучело, еще целое, лежало на грядке.
Ярко размалеванная рожа с широкой, до ушей улыбкой, взирала на Никанора, словно потешаясь над его непроходимой глупостью. Не хватало только, чтобы она открыла размалеванный рот и разразилась насмешливым хохотом. Но это длилось лишь миг, а затем хохот громыхнул и заполонил собой все вокруг, ввергая Никанорыча в исступление. Обезумевшими глазами, несколько бесконечно долгих мгновений, взирал он в полной прострации на чучело, пока до него не дошло, что смеется над ним вовсе не это размалеванное тряпичное лицо. Гомерический гогот доносился откуда-то из-за спины.
Словно в замедленном кино, поднялся на негнущихся ногах Никанор с грядки, медленно развернулся в сторону громыхающих раскатов смеха, и узрел сразившую его наповал, картину. Забор за спиной был облеплен одурачившей его детворой, издевательски насмехающейся, над оказавшимся в дурацком положении стариком. Смех их был заливист и заразителен, и привел старика в ярость. Глаза налились кровью, рука, продолжавшая держать обломанную на треть дубину, вознеслась ввысь, а тело привычно изготовилось к броску.
Поднятая стариком палка, словно послужила командой этой банде мелких негодяев и в него полетели, больно и обидно раня, сначала огрызки, а затем и целые, налитые соком и тяжестью, яблоки. С диким ревом кинулся он на обидчиков, заработав по ходу дела еще несколько болезненных попаданий в лицо и бесчисленное множество ударов по корпусу. Когда он, взбешенный до предела, достиг забора, воинственно размахивая обломком некогда грозной дубины, на его вершине никого не было. Не оказалось никого и за забором, когда он, напрягшись изо всех сил, влез-таки на него, чего ранее никогда не делал, надеясь застать их врасплох. Но и здесь его поджидало
Сегодня победу торжествовал противник и Никанорыч вынужден был смириться. Не гоняться же ему за ними по темным улицам, тем более, что пацанва знает местность гораздо лучше его и может заманить его в ловушку, выбраться из которой, возможно, будет не просто. Не исключено, что этого они и добиваются. Если это действительно так, то дудки, заманить его в ловушку не удастся, слишком стар и мудр Никанор для этого.
Чертыхаясь и матерясь вполголоса, проклиная сопливых щенков, изрядно поглумившихся над ним, поминая их родственников до десятого колена, побрел Никанорыч потихоньку в сторожку, уже не таясь и не прячась. Там он посвятит остатки ночи обдумыванию плана, как обставить пацанву и поквитаться с ними за все, и дубинка, которую он сделает взамен сломанной, будет куда более внушительной. Проклятая мелюзга пожалеет о сегодняшнем дне, она еще умоется кровавыми слезами, в этом Никанорыч не сомневался. Нет, он ни кому не скажет, ни слова об их проделках, хотя отлично разглядел парочку глумившихся над ним рож. Он мог бы заявиться к ним домой и рассказать обо всем родителям, и им бы за это здорово влетело, но этого не сделает, собственноручно поквитается с сопливыми засранцами.
Поглощенный мыслями, колхозный сторож Никанорыч подошел к сторожке, не глядя по сторонам. Не видел, да и не мог он этого видеть, поглощенный роящимися в мозгу планами мести, один другого страшнее и кровожаднее, как в высокой траве, всего в десятке метров от входа в сторожку, за ним с интересом и едва скрываемым злорадством, наблюдают два десятка глаз, едва сдерживая смех в ожидании грядущей потехи. И потеха не заставила себя долго ждать. Никанорыч заскулил по-звериному, когда из темноты, по ноге, прямо по косточке голени, в самое больное место, получил жуткий удар. Схватившись за ушибленное место, по инерции сделал еще один шаг вперед, и получил второй, не менее болезненный удар. Он боли и ярости он зашипел, заскрежетал зубами. Налитые кровью глаза обшаривали темноту, в тщетной попытке найти источник жуткой боли. Сквозь болезненную пелену в мозгах начиная догадываться, что здесь не обошлось без мерзкой деревенской пацанвы, решившей поквитаться с ним сегодня ночью.
Он шипел от боли, не двигаясь, потирая ушибленные места, которые становились ощутимо мокрыми от пропитавшей ткань, крови. Сволочи, убью, поклялся Никанор. Перестреляю ублюдков к чертовой матери, дайте только добраться до сторожки, до висящего на крюке ружья. Уж тогда-то мы посмотрим, кто будет корчиться от боли, с вывороченными наружу кишками, в ужасе пытаясь запихнуть их обратно, а кто будет радостно посмеиваться, перезаряжая ружье для очередного выстрела, вослед убегающей ораве. Если судьба будет к нему благосклонна и позволит рассчитаться с обидчиками сполна, влепит заряд картечи в белеющую в ночи, убегающую задницу. И совершенно неважно, чья это будет задница. Одно он знал наверняка, что обладатель оной, вряд ли сможет сидеть ближайшие несколько месяцев. Ну а похвастаться ей, не сможет уже никогда, заряд картечи превратит задницу в решето, которое если и можно залатать, то только огромным количеством швов. Задница испещренная бесчисленными шрамами, будет до самой смерти иметь белесые отметины. И всякий раз, раздеваясь, маленький негодник, превратившийся к тому времени в большого негодяя, будет поминать его, Никанорова имя, со всеми, приличествующими случаю, выражениями.
Но ему-то уже будет наплевать и на эту задницу, и на все остальные задницы мира, он уже будет не у дел, спать себе спокойно вечным сном, на старинном деревенском кладбище, под сенью склонившейся над ним березы. И протекающий через кладбище ручей, несущий свои воды в местную речушку, будет напевать, шептать его имя, петь тихие, колыбельные песни. Он лично выбрал и застолбил за собой это место, даже установил оградку с надписью, чтобы какой-нибудь хитрован из местных, опередивший его на пути к Богу, не исхитрился занять облюбованное Никанорычем, место. Сколько хлопот доставило ему подобное действо, страшно было вспоминать. Но он добился своего. Смерть уже не за горами и поэтому не грех было заняться приготовлениями к ее приходу, чтобы все было по-людски.