Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Что, доволен? — спросил Белухин. — Весь светишься.
— Еще бы, с надпечаткой! — радостно ответил Зозуля, но тут же спохватился, что Белухин и не подозревает о неслыханном везении с маркой. — Целую неделю не мог попасть на Средний, и вдруг такая удача!
— Эгоист ты, Михал Иваныч, — добродушно упрекнул Белухин. — Твоя удача — наша неудача, а нас вон сколько.
— Но мне, Николай Георгиевич, очень важно попасть на Северную Землю, — с извинением в голосе сказал Зозуля, — осенью там медведями никто всерьез не занимался.
— А Урванцев с Журавлевым? — удивился Гриша. — Я сам читал книгу Урванцева,
— Я преклоняюсь перед Урванцевым! — Зозуля торжественно выпрямился. — Но, друзья, будьте справедливы, он и его товарищи интересовались медведем… гм, как бы точнее выразиться…
— Они его кушали, — подсказал Белухин.
— Вот именно! — похвалил Зозуля. — Наша же цель совершенно противоположна: сохранить белого медведя, не дать ему исчезнуть.
— Полезное дело, — согласился Белухин.
— Михаил Иванович, — умоляюще попросил Гриша, — возьмите меня с собой!
— Обязательно, — пообещал Зозуля. — Вот кончишь школу…
— Так она какая-то нескончаемая, — пожаловался Гриша. — Чем больше тянешь лямку, тем больше остается.
— В двенадцать лет я тоже ужасно спешил, — припомнил Зозуля. — Мне казалось, я не успею совершить всего того, что задумал. А задумано было немало: найти Атлантиду и Землю Санникова, расшифровать письмена майя и — это в первую очередь — изобрести машину, на которой можно отправиться в прошлое и предупредить Констанцию Бонасье, что миледи дает ей отравленное вино. А теперь мне пятьдесят, и я никуда не спешу. Разве что, — исправился он, — на Северную Землю, потому что мне осталось всего лишь три недели отпуска.
— Самое место для отпуска, — одобрительно сказал Белухин, — южный берег Северной Земли. Курорт! Правда, Гришутка?
— Вы все шутите, — проворчал Гриша, — а мне надоело. В школе учителя, дома учительница, деться человеку некуда.
К разговору с улыбкой прислушивалась Невская. Еще совсем недавно, взяв брата за ручонку, она вела его в школу, маленького, беззащитного… Нет, для нее он все равно останется маленьким: шестнадцать лет разницы… Только купать себя больше не позволяет и сердито отворачивается, когда, забывшись, она натягивает при нем чулки — проросло зернышко, вытянулся колосок к небу, уже чуть ли не с сестру ростом. Каково ему с его уходом в себя и недетской задумчивостью будет в незнакомом классе? А ей в тиксинской школе? Ну, за себя-то она постоит, только бы не подвели с квартирой, обещали однокомнатную — это пока сманивали, в пояс кланялись, а что дадут?
— Зоя Васильевна, — смеясь, обратилась к ней Лиза Горюнова, — Игорь обещает устроить меня в Ленинграде в институт красоты, нос на сантиметр удлинить!
— Ты и так хороша, — серьезно сказала Невская. — Курносый, да свой.
— Уродка! — фыркнула Лиза, посмотревшись в зеркальце. — Что у меня, Зоинька, ничего, так это ноги, ну, еще плечи. Да вот беда, они в одежке, а нос-курнос на виду!
— Дура ты, Горюнова, — сдерживая улыбку, сказала Невская.
— Нет, правда, — не унималась Лиза, — я персиянкам завидую, что они закрываются, вот везучие бабы! У них так: сначала женись, а потом смотри, какая фурия тебе досталась!
— Постыдилась бы, девка, — пробормотала Анна Григорьевна.
— Кого? — удивилась Лиза. — Игорь все равно на мне не женится, маменькин сынок, а Славчик спит без задних ног. И Михаил
Зозуля, не оборачиваясь, покашлял.
— Много болтаешь, Елизавета, — заулыбалась Анна Григорьевна. — Вон Игоря в краску вогнала.
— Это у него румянец во всю щеку, — возразила Горюнова, — кровь с молоком. И на кой мужику красота? Мне б такую или хотя бы Зойкину, я бы у Эльдара Рязанова в «Иронии судьбы» снималась. А то, видишь, в России красавиц не нашел. Игорь, а если мне новый нос сделают, пригласишь на танцы?
— Послушай, а ты и в самом деле медсестра? — засмеялся Игорь Чистяков. — Они все надменные, с тонкими губами и неприступные.
— Я в сестры пошла для ради белого халата, — поведала Горюнова, — он на подвенечное платье похож, а косынка — на фату. Я шью халаты из шелка и короткие, до коленок, чтоб пациент косил глазами и легче переносил уколы.
— В Тикси первым делом записываюсь в процедурный кабинет! — поддержал игру Игорь.
— Я-то думала, вокруг школы будешь ходить, кой-кого встречать и провожать!
— Ли-за… — с упреком сказала Зоя. — А что это нас так трясет?
— Воздушные потоки, — пояснил Гриша. — Это бывает, не беспокойся, Зоя. Михаил Иванович, а какого самого большого медведя вы видели?
— Метра три с половиной, — припомнил Зозуля. — Это когда он встал на задние лапы.
— А вы были близко? — У Гриши загорелись глаза.
— Не очень, метрах в ста. Но, признаюсь, в тот момент мне хотелось оказаться от него в ста километрах.
— Но ведь они не нападают на человека, — удивился Гриша. — Урванцев об этом писал, и я фильм видел по телевизору.
— Это мы знаем, что не нападают, — подал голос Белухин, — а медведю тот фильм не показывали, вот он и не знает.
— Самое агрессивное живое существо в Арктике — это человек, — сурово сказал Зозуля. — И, пожалуй, единственное в природе, которое убивает для своего удовольствия или самоутверждения.
— Я тоже так думаю, — согласился Гриша. — А вы, Николай Георгиевич?
— Пора бы заправиться, — уклонился от ответа Белухин. — На Среднем уже отобедали, до ужина там ничего не получишь.
— Трясет, — сказала Анна Григорьевна, — чайник с плиты сбросит. Может, подождем?
— Можно и подождать, — согласился Белухин.
Будь благословенно, неведенье!
Когда судьба делает крутой вираж и чаши весов — быть или не быть — замирают в шатком равновесии, когда с каждой секундой может прерваться ход времени и открыться вечность, когда мощные моторы Ли-2 от непосильного напряжения стонут, молят о пощаде — тогда будь благословенно, неведенье!
Ты спасаешь от бунта чувств, от взрыва нервной системы и ужасающей мысли, что через миг ты можешь обратиться в пыль, в ничто, — мысли, к чудовищности которой не подготовлено самое высокое сознание; ты даруешь безмятежный переход к абсолютному покою навсегда, который никто и никогда не потревожит; ты — величайшее благо, заслуженная награда за след, оставленный тобою на земле, за твои земные труды, радости, горести и разочарования. Спящий просто не досмотрит последний сон, бодрствующий заснет с улыбкой, и лишь знающий испытает щемящую горечь расставания со всем, что составляло смысл его, быть может, уходящей жизни.