Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Вылазку он, конечно, затеял безнадежную, но не делать ее нельзя. За три с лишним часа с Димой могло произойти всякое. А вдруг понял, что до Медвежьего не добраться, и стал возвращаться на Колючий? В этом случае есть надежда, что блуждает он где-то неподалеку и цепочка из пяти человек может его зацепить. Только вряд ли он повернет назад, не в его характере это, будет пыхтеть, ползти вперед как паровоз, пока хватит угля, а кончится — еще и по инерции… И все равно вылазка имеет смысл, вернее, будет иметь, если добраться по меньшей мере до айсберга: обнаружатся там Димины следы — значит, направление он выбрал верное, а не обнаружатся… На припае задуло так, что
Сильный, чуть не сбивающий с ног порыв ветра на миг разогнал пелену, и Анисимов различил впереди айсберг. «Через него, что ли, дорога на Медвежий?» — спросил вчера Дима. А ему, Анисимову, и в голову не пришло, что спросил Дима не просто так, а с дальним прицелом! Эх, не тот получился у них разговор…
Хотя айсберг, казалось, возвышался совсем близко, добирались к нему долго, не меньше получаса. Минут десять потратили только на то, чтобы обойти широкую полынью, да еще один раз Захару померещился медведь; сгрудившись, долго ждали и всматривались, пока не догадались, что это небольшой торос: встреча с медведем, особенно с подранком, сулила мало хорошего, да и патронов в «Макарове» осталось всего четыре штуки.
Дальше к айсбергу не шли, а чуть ли не бежали.
— Илья Матвеич! — закричал Игорь. — Есть! У подножия айсберга с подветренной стороны отчетливо виднелись следы.
Дав людям передохнуть в защищенном от ветра месте, Анисимов решил возвращаться назад.
Уже в нескольких шагах от айсберга следы терялись — их давным-давно замело; а поле впереди лежало открытое — с верхушки айсберга это было отчетливо видно; в поземке на таком поле ничего не стоило заблудиться, да и сил у оголодавших людей осталось немного. В этих условиях продолжать идти вперед было напрасным, и, хуже того, опасным донкихотством, которого бы никто не понял.
Только здесь, стоя на верхушке айсберга, Анисимов осознал, насколько жалкой была его надежда — чуточку успокоиться, если обнаружатся Димины следы. Что толку в том, что направление он взял верное, когда впереди адова пустыня. Коченея, Анисимов долго стоял и смотрел в расстилающуюся перед глазами темно-серую круговерть, и как тогда, когда самолет уходил в воду, горестный спазм перехватил горло и рука сама потянулась к шапке, чтобы обнажить голову, будто завиделась в этой круговерти могила бортмеханика Дмитрия Кулебякина.
— Дима, Дима… — не слыша своего голоса, пробормотал он и поник головой.
Медленно и осторожно спустился с десятиметровой высоты.
— Домой, — коротко приказал он. — Теперь можно след в след.
— И куда его понесло, непутевого? — причитала Анна Григорьевна, — хоть бы с людьми посоветовался, разве можно одному в поземку, да еще голодному, ищи ветра в поле,
— Рановато Диму отпевать, Анна Григорьевна, — оборвал Анисимов. — Угостили бы лучше чайком, у Солдатова, видишь, зуб на зуб не попадает.
— Ах ты, господи, — заторопилась Анна Григорьевна, — у меня готово, последний шоколад растворила. Беда какая, ох, беда… А ты, сынок, и в самом разе…
— Ничего, — пробормотал Солдатов, прильнув всем телом к печурке. — С-согреюсь.
— Городско-ой, — неодобрительно прогудел Белухин. — Франт. Ты бы еще в шортах сюда приехал.
— Понял, Слава, что такое Арктика? — дружелюбно спросил Игорь.
— Не твое дело.
— Не мое, так не мое, меня-то колотун не бьет.
— Предусмотрительный парень Игорь, — похвалил Седых, и трудно было понять, говорит ли он с одобрением, или иронизирует. — Две пары белья, да еще тренировочные брюки… Настоящий полярник.
— Вот ты какой слоеный пирожок, — протянула Лиза. — Тепленький.
— Нет плохой погоды, есть плохая одежда, — улыбнулся Игорь. — Любимое присловье отца.
— Хорошие слова, — отставив кружку, сказал Анисимов. — Вот уже несколько дней знаю тебя, Игорь, а не пойму, с чем тебя едят. Вроде бы в Арктике ты не новичок, да и семейные традиции добрые… Почему не предложил Славе хотя бы тренировочные брюки?
— А я б его послал, — пробурчал Солдатов. — Подальше, чем Дима ушел.
— Вот видите. — Чистяков развел руками. — Не хотел нарываться на очередное оскорбление.
— Вижу, — кивнул Анисимов. — Позиция удобная.
— Я, кажется, делаю все, что в моих силах, — Игорь насупился.
Анисимов покачал головой.
— Не все. О тренировочных брюках ты не доложил, я вот, к примеру, только сейчас узнал — это раз; ты вдруг потерял слух, когда Николай Георгич предложил тебе вчера пойти вместе — это два… Оправдываться не надо, подумай и прими к сведению. Теперь так, прошу внимания. Дисциплина у нас никудышная, слишком много самодеятельности и ненужной болтовни. Без ведома дежурного из дому никому не выходить. Никому! Дальше. Перебранок я больше не потерплю, буду выгонять в тамбур. Это касается прежде всего тебя, Солдатов, и тебя, Захар. В нашем положении, друзья, единственное, что можно и нужно делать, это с достоинством — с достоинством! — ждать. Нас обязательно выручат, в Арктике иначе не бывает. Поверьте, были в нашей жизни ситуации похуже, но — выручали!
Анисимов перевел дух.
— Это уже не предложение, а приказ: Чистякову — снять с себя и отдать, Солдатову — взять и надеть тренировочные брюки. Дальше. Всем как можно больше лежать, мало ли на что еще нам могут понадобиться силы. Дежурному каждый час выходить и докладывать либо мне, либо Николаю Георгичу погоду, чтобы не упустить момента и вновь заняться костром. Все. Дискуссий не требуется, давайте отдыхать. — Он улыбнулся: — Мы и в самом деле притомились.
Анисимов допил кипяток, улегся и прикрылся курткой. Его трясло.
Очнулся он оттого, что ему стало нестерпимо душно. Сбросил с себя наброшенную кем-то нерпичью шкуру, куртку, попытался полной грудью вдохнуть воздух — какое там, будто обручами грудь стянуло. И тут же снова начало трясти. Жар, наверное, подумал он, кажись, отстрелялся…
Люди спали, один лишь Кислов понуро сидел у печурки. Не надеясь на чудо, Анисимов бросил взгляд на излюбленное Димой местечко рядом с Шельмецом. Пусто…
Память играет с человеком дурную игру, пришло на ум, она побуждает думать именно о том, что приносит наибольшие муки.