Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Сам-то как считаешь?
— Запутался, батя.
— Ладно, давай распутываться… В юбке ходит твоя логика! За женщину ты рассудил здорово. Нет, не за женщину — за дрянную, расчётливую бабу! Грош цена и бабе такой и логике её. Не обижайся, сынок, мозги у тебя набекрень: о главном не подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Если она такая, как ты изобразил её в своих рассуждениях, значит, не достойна! Значит, не любит, и никуда от этого не спрячешься. Не в Крым ты уехал на пляжах поджариваться и не на фельдшерскую работу пошёл, а жизни товарищам сберечь. И раз мы ещё дышим — сберёг,
Гаврилов перевёл дух.
— Вот что, сынок… Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи, родной. И вот тебе мой совет. Не пиши ей больше ничего, узнай только через кого-нибудь, здорова ли. Но если жива-здорова и молчит, забудь, выкинь из сердца прочь! Не такие раны рубцуются…
— Тошно мне, батя…
— Не видел бы, не лез бы в душу… Страдай, но иногда хоть вслух страдай. Не держи в себе, сынок. Не мне, старому пню, — Валере выплеснись.
— Устать мне надо, батя, телу тяжело — душе легче…
— Хорошо. Заменишь Васю, пусть ещё передохнёт. Только в ремонты не лезь, береги руки. Обещаешь?
— Спасибо тебе, батя.
— Ладно. Время, поднимай ребят.
Пурга
Случилось то, чего Гаврилов боялся больше всего: на поезд налетела пурга.
В этом районе континента метели бывают часто и сопровождаются они обычно резким температурным скачком. Так тепло на обратном пути ещё не было — пятьдесят один градус ниже нуля. Прячась от ветра за стальные бока машин, люди дышали увлажнённым и, казалось, подогретым воздухом.
— Ручьи бегут, батя! — жизнерадостно докладывал Тошка. — Птички поют!
А Лёнька, отцепив от стенки салона давно заброшенную гитару, перебирал её струны и проникновенно гудел: «И оттаивает планета, и оттаивает душа…»
«Эх, вы, телята, — хмуро думал Гаврилов, глядя исподлобья на юных своих водителей, — чем питать их будете, свои оттаявшие души? Задует недельки на две — на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнями поужинаете».
Поезд стоял. Впустую — без движения вперёд расходовались скудные запасы еды, на один лишь обогрев уходила солярка.
Но не только этим навредила пурга. На Пионерской зимует ещё одна цистерна, а набить животы можно и чаем с сухарями.
Солярка — что. Солнце уходило!
В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну, дал батя свободу выбора, и Серёга выбрал самолёт. Всё правильно, по закону. Был бы приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путём — другое дело, хочешь не хочешь — полезай в тягач. А раз приказа не было, то Серёга воспользовался своим законным правом выжить и спокойно улетел в Мирный, спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело и могли вести поезд сами. Так что служебных претензий к Попову никто не предъявлял.
На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: все пятьсот километров тянулась отчётливо видимая колея, и поезд шёл по ней без риска заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, ещё километров
А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, на каменно-твёрдой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачи оставляли лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И это обстоятельство сразу же делало штурмана главной фигурой похода. «Из солдата в генералы!» — шутили водители.
Знай Гаврилов, что вместо обычного — месяца с небольшим обратная дорога растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым. Замечательный он штурман — Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал бы в Антарктиде! У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманского ремесла — на всякий случай: в походе у каждого специалиста должен быть дублёр.
Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдётся без него. Отпустил, не подумав о том, что все прежние походы совершались в полярный день, когда чуть не круглые сутки светило солнце, и не было у штурмана нужды спрашивать курс у звёздного неба. В голову не приходило бате, что во второй половине апреля поезд ещё не подойдёт к Пионерской.
Звёзды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикам штурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики.
Вот и получилось, что, когда исчезла колея, своё местоположение в пространстве походники могли определять только по солнцу. Оно пока ещё не окончательно покинуло континент, но с каждым днём укорачивало визиты, честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться, ибо через считанные недели на Антарктиду опустится полярная ночь.
И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы на благополучное возвращение домой.
Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло по крыши кабин, снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но люди отоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми для человека: пятьдесят с небольшим — щедрый подарок природы.
Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снега редукторы подогревателей, вытяжные трубы, сани — не столько тяжёлая, сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями.
Много бед натворила эта пурга.
Первая и главная беда — четыре безвозвратно потерянных дня, за которые Гаврилов планировал оставить позади Пионерскую и пройти часть зоны застругов. Но он хорошо помнил, как в одном из походов пурга целых шестнадцать дней держала поезд на приколе, и потому был даже доволен, что отделался так дёшево.
Другая беда заключалась в том, что пришлось примерно на пятую часть урезать и без того далёкую от нормы закладку в котёл мяса и масла, и основной едой походников стала гречневая каша, сдобренная лишь запахом говяжьей тушёнки. А в походе, как известно, людям следует есть особенно много жиров и мяса, чтобы сохранить работоспособность и возместить организму повышенный расход мускульной энергии.