Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида
Шрифт:
Спали сидя, но дождались упавшей с неба гусятины — на радостях Гаврилов разрешил зажарить две тушки. Размяли, высушили табак из окурка, затянулись по разу и легли отдыхать на четыре часа.
Пришли на Пионерскую пять машин, а покинули станцию четыре.
Когда Ленька, разогрев двигатель, нажал на стартер, послышался скрежет рвущейся стали. Не по ушам — по сердцу царапнул этот скрежет. Прежний Ленька снова газанул бы — авось пронесет, но за одного битого двух небитых дают, не тот стал Савостиков. Выскочил из кабины, замахал руками, созвал товарищей.
Быстро
— Ну? — спросил Гаврилов.
Игнат выругался.
— Что случилось? — излишне засуетился Ленька, и глаза его были виноватыми, как у нашкодившей собаки.
Гаврилов поднялся в кабину, нажал на стартер, прислушался.
— Все! В утиль! — Игнат опустил низ подшлемника, сплюнул и снова выругался. — Ты, Жмуркин, не запускайся пока.
— Почему? — удивился Тошка.
— А потому! — грубо ответил Игнат. — Венец — делу конец, правда, Савостиков?
— Ты не намекай! — повысил голос Ленька. — Не намекай! Понял?
— Оставь, Игнат, — вмешался Давид.
— А чего он намекает? — не унимался Ленька. — Чего прилип?
— А то, что где ты, там и прокол!
— Цыц, щенячье племя! — рыкнул на них Гаврилов, спускаясь. — Тошка не запустился?
— Не успел, батя, — сунулся к нему Тошка.
— Твое счастье, что не успел!
— Разговариваешь, батя, — с упреком сказал Алексей. — Обещал ведь.
— Поболел, хватит! — Гаврилов потряс кулаками. — У, гад ползучий! Костюм небось гладит, сволочь, регалии цепляет, чтоб с фасоном на причал сойти!..
— Не заводись, батя, — тихо проговорил Алексей. — Пошли в тепло.
— Сам иди!.. — заорал Гаврилов. — Игнат, говорил Синицыну про отверстия?
— Говорил, батя, вместе с Валерой, не сомневайся.
— А что толку, что говорил? Проверил?
— Не проверил, батя…
— Почему не проверил?.. Молчишь?.. — Гаврилов отдышался. — Ладно, молчи, утешать тебя не стану. Чего глазеете, время теряете? За дело! Вася, осмотри с Тошкой «неотложку». Сани, Давид, цепляй к себе. Игнат, машину раскулачь, аккумуляторы не забудь, соляр, масло слей. Брезентом укрой хорошенько, в сентябре вернемся, отремонтируем либо возьмем на буксир. Все ясно?
И побрел в «Харьковчанку».
А с Ленькиным тягачом случилась такая история. В пургу от снега силовое отделение уберечь невозможно: как его ни закрывай, через невидимую глазом щелочку набьет целый сугроб. И потому в днище тягача, откуда метелкой снег не выгребешь, походники прожигают отверстие для стока воды. Если же этого отверстия нет, то снег, растаяв от тепла работающего двигателя, на остановках превращается в лед и прихватывает венец маховика, как бетон. И тогда стоит водителю нажать на стартер, как с венца летят зубья. Так получилось у Леньки.
Когда Гаврилов с Игнатом перегнали по припаю в Мирный новые тягачи, Синицын должен был приказать сварщику выжечь отверстия. Не приказал — и вот тягач превратился в никому не нужную рухлядь. Чтобы сменить венец, нужно разобрать и снять двигатель, отсоединить коробку перемены передач от планетарного механизма
За сутки и то не справишься с такой работой.
Проканителился Тошка, не успел завести Валерину «неотложку», не то ушли бы с Пионерской на трех машинах.
Вырубили траншею, Давид залез под днище и газовой горелкой выжег отверстие для стока воды.
Поклонились Пионерской, последней станции на пути в Мирный, и двинулись вперед — в проклятую Богом и людьми зону застругов.
«Ну, держись, милая!» — подумал про себя Игнат, и «Харьковчанка» с лязгом и грохотом рухнула вниз с метровой высоты.
— Влево уходишь! — прикрикнул Гаврилов, поудобнее устраиваясь в штурманском кресле. — Держи по курсу!
Триста семьдесят километров осталось, из них двести пятьдесят — дорога без дороги. Заструги! Чудо природы, красота несказанная — в кино бы ими любоваться. Ученые говорят — аэродинамика, закономерное явление: стоковые ветры с Южного полюса постоянно дуют здесь в одном направлении и, как скульптор резцом, вытачивают заструги, острыми концами своими нацеленные на Мирный. Толстые моржовые туши застругов достигают шести-семи метров длины и полутораметровой высоты. И никуда от них не денешься, стороной не обойдешь: весь купол в застругах, как в противотанковых надолбах. Хочешь не хочешь, а вползай на них, обламывай острую переднюю часть и греми вниз.
Тягач падает так, что душа из тела вытряхивается, а потом сани семитонные догоняют и поддают еще разок. Зубы лязгают, голова от шеи отрывается, не удержишь ее — бац подбородком о собственные колени, и такие искры из глаз сыплются, что никаких бенгальских огней не надо.
Кажется, все предусмотрели, все в машине закрепили, а загремели с полутораметрового заструга — чемодан выскочил из-под нар, запрыгал, как живой. Укротили чемодан — гитара сорвалась со стены, запела, семиструнная.
Водителю хорошо, он видит, когда и куда падает, а каково в салоне или в балке радисту, доктору, повару? Щебню в камнедробилке уютнее. Валера и Алексей с часок цеплялись руками и ногами за полки, а потом доктор закутал хорошенько больного и перебрался с ним в кабину к Давиду. Петя тоже недолго искушал судьбу — напросился к Сомову. Тошка и Ленька тряслись вместе в кабине Валериного тягача, и лишь один Борис мужественно держался в своем кресле.
Нигде на всем ледяном куполе техника так не страдает, как в этой злосчастной зоне: лопаются траки и летят пальцы, трещат стальные водила и сводит судорогой серьги прицепного устройства. Тягачу ведь тоже больно, когда его швыряет, у него тоже есть нервная система, восстающая против издевательств: не бессловесная металлическая болванка, а умный живой механизм — артиллерийский тяжелый тягач, АТТ. Вот и приходится часами стоять, уговаривать его, утешать и подлечивать — нигде так долго, как в зоне застругов.