Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Бабаевский Семен Петрович

На окраине станицы стоял сыроваренный завод. Тянулась к небу, вся в копоти, железная труба. На версту веяло запахом парного молока. У приемного пункта выстроились грузовики, бычьи упряжки с бидонами. Ехали по станице, и Евдокия Ильинична думала, что грузовик пролетит мимо того места, где когда-то стояло подворье ее отца. Не хотелось ни смотреть на это место, ни вспоминать о том, что когда-то было. Нет, не пролетел грузовик. Шофер побежал в детский сад проведать сынишку. Пришлось Евдокии Ильиничне сойти, и как раз в том месте, где когда-то был отцовский двор. Хотела пройти мимо и не смогла. Ноги сами остановились. Ни дома, ни подворья давно не было. Помнит Евдокия Ильинична, что два амбара были перевезены на общий двор еще в тридцатом году. Много лет в доме Шаповалова помещалась контора бригады. В войну дом развалился. Образовался пустырь. Буйно росла лебеда, и одиноко возвышался развесистый осокорь. Только по осокорю

и можно было определить, где стоял дом Шаповаловых: осокорь рос близ порога. Странно: пустырь, лебеда и осокорь. А лет пять тому назад на пустыре выросло одноэтажное строение, и поселились в нем трактовские дети. И сынишка шофера. Прижился рядом с новым строением и осокорь, казалось, что без него детям было бы скучно. Новый двор обнесли штакетником, обсадили молодыми, стройными топольками. Смотрел на них старый осокорь, как отец на сыновей, и удивлялся. Да и как же не удивляться? Сколько лет стоял один, а тут сразу появилось столько деревцов, и такие они собой зеленые да веселые! Рядом с ними он, богатырь, стоит, как страж былого. Темный ствол облепили лишаи, кора потрескалась, а ему хоть бы что. Все тянулся к небу и все раскидывал саженные ветви. Листья отливали серебром, лезли в окна, а из окон неслись крикливые голоса. По вечерам, когда дети засыпали, а ветерок из-за Кубани трогал лист, осокорь что-то такое тихо-тихо, как сказку, нашептывал ребятам, наверное, рассказывал то, чего они еще не знали. Оттого-то и спали они крепко, без сновидений. В листве гнездились птички-певуньи, и на заре, когда восток только-только начинал белеть, это уже был не осокорь, а удобнейшее место для разноголосого птичьего хора. Ветвистый, гордый и могучий, осокорь не сгибался и не снимал шапку ни перед временем, ни перед ветрами. В солнечный день на весь двор от него ложился холодок, в холодке играли дети, и он глядел на них со своей высоты, прислушивался к их голосам и сознавал, что не зря, оказывается, столько лет стоял на кубанской земле.

Глава 16

От осокоря повеяло родным и далеким теплом. Как вольно раскинулся он, будто нарочно, чтобы украсить детский двор. Евдокия Ильинична вспоминала, сколько же великану лет. Она была еще девочкой-подростком, когда отец привез молоденький осокорь из Крыма. Корешки с землей были завернуты в мешковину. Деревцо посадили возле порога, и отец сказал: «Дуняшка, это тебе на счастье, пусть растет…» В ту зиму, когда Семен Маслюков первый раз приехал в Трактовую на каникулы, осокорь уже поднялся до крыши… Затуманенными очами смотрела Евдокия Ильинична на свое счастье, видела могучий ствол, растопыренные ветки с крупными треугольными листьями. И вдруг точно кто-то легко приподнял ее, отнес в сторону и сказал: «Дуняша, что глядишь на осокорь, ты лучше взгляни сюда!» Вмиг исчезли и осокорь, и детский двор, и штакетник, и молодые топольки. Дуняшка увидела то, что давно, как ей казалось, умерло. Явилось, воскресло, как живое, отцовское подворье, такое в точности, каким было. Изгородь из высоких, обмазанных глиной плетней, дощатые ворота на засове, калитка с железной щеколдой. Конюшня и коровник под черепичной крышей, навес для инвентаря. Теснились амбары, курятник, свинарник, стожки сена, высокие, пузатые плетенки-сапетки, набитые кукурузой. На тесном дворе, как в улье, с рассветом начинались суета, хлопоты. До восхода солнца Илья Фомич проводил за сеном две арбы в бычьей упряжке — уехали младший сын Гордей и работник Савва. «Берите, хлопцы, ту скирду, что поближе к дороге, а та, что поодаль, пусть зазимует, весной пригодится…» Дорога дальняя, и Илья Фомич наказывает не мешкать и поторапливать быков.

По двору прошла девушка с дойницей. Не шла, а подпрыгивала, как коза. Цветная, яркая косынка повязана концами назад. Кто же она, эта девушка? Ах да! Это же Дуняшка! Молодая, проворная, коров умела доить — за ней не угнаться; умелые руки пригодились на колхозной ферме…

Ее окликнул дед Фома:

— Дуняшка! Уже к коровам мчишься? А что, вчерась черкесы к нам не заезжали?

— И зачем вам, дедусь, черкесы? — Дуняшка рассмеялась. — Поглядеть на вас, так вы и сами как черкес.

— Глупая девчушка…

Подслеповатый, тугой на уши казак и в самом деле был похож на горца. Если отвести дедушку Фому за Кубань в аул и так, ради любопытства, посадить его возле сакли, то никто, проходя мимо, не скажет, что это казак Фома Шаповалов, все скажут — черкес. И худощавое лицо с куце подрезанной бородкой, точь-в-точь как у черкеса. И одежда на нем горская. Шаровары на очкуре до колен узкие, а мотня широченная, как мешок. Старенький бешмет обтягивал худое, костлявое тело, на животе покоился кинжал в ножнах чеканного серебра, на голове мостилась папаха из бурой овчины.

Дед Фома сидел на низеньком стульчике возле молодого осокоря — отдыхал. Строгим взглядом проводил внука Тимофея,

прозванного в станице «механиком» — тянулся не к быкам, а к машинам, умел починить и запустить любой моторчик. Был он смуглолиц, жесткий чуб спадал на лоб, глаза неласковые, совсем непохож на шаповаловскую породу. Тимофей вывел из конюшни жеребца по кличке Урюк и ловко, легко взлетел ему на спину. Гарцуя, выехал со двора, впереди шли на водопой коровы и телята. «А ничего, как джигит, сидит на коне наш механик», — подумал дед Фома.

От Кубани коровы возвращались сами, лениво поднимаясь на гору. Тимофей помыл Урюку тонкие, точеные ноги, расчесал гриву, плеснул воды на храп; конь встал на дыбы. Урюк шумно топтал щебень, всхрапывал, тянул повода. «И куда рвешься, куда спешишь, ить ты не машина, — увещевал Тимофей жеребца. — Зараз погуляем по станице…» Одним прыжком Тимофей очутился на коне, Урюк, нагибая голову и прося повод, выскочил на гору. Тимофей повернул влево и, пугая станичных собак, наметом пролетел по улице… Ко двору подъехал шагом, похлопывая ладонью по горячей конской холке.

Уже в 1927 году хозяйство Шаповаловых разрослось и вширь и вглубь, как разрастается дуб близ воды: две пары рабочих волов, четверка добрых лошадей, жеребец чистых кабардинских кровей, четыре дойные коровы, купленные еще телками в селе Рождественском у немцев-колонистов. Не в пример многим казакам, Илья Фомич читал агрономическую литературу и выписывал журнал «Сам себе агроном». В Трактовой его называли «культурным хлеборобом» и «книжником». Всякое новшество, вычитанное в книгах или в журнале, Илья Фомич старался применить в своем хозяйстве, и небезуспешно. Первым начал пахать двухлемешным плугом и боронить железной бороной. В 1928 году купил дисковую сеялку, триер и сноповязалку. Зимой привез из Армавира сепаратор и удивил всю Трактовую. «А мне что? — хвастался Илья Фомич. — У меня сын Тимофей — механик, любую машину к делу приладит…» Молоко «веять» приносили со всей станицы, даже с ближних хуторов, платили натурой. Диковинная машина шмелем жужжала и рано утром, и поздно вечером. Но сепаратор — еще не все. Илья Фомич мечтал поставить в Трактовой небольшой завод по переработке молока. Сколько его тут, в верховьях Кубани, — реки! Мысленно уже видел, как со всех станиц тянулись в Трактовую брички, груженные молочными бидонами. Ночью, слюнявя карандаш, гнулся возле стола, подсчитывал, — выгода получалась немалая. Но не знал Илья Фомич, где и как можно приобрести оборудование для сырозавода и где раздобыть мастера по сыроварению. В журнале «Сам себе агроном», как на грех, об этом не писалось. Послал запрос — ответ не пришел…

В устоявшуюся жизнь, как камень в стоячую воду, влетели тревоги, малые и не малые, а все одно нарушали покой, заставляли тосковать и горевать. Утром в ворота постучали купцы, прибыли из Ставрополя закупать скот-молодняк. Боясь продешевить, Илья Фомич сказал, что бычки-двухлетки еще не в теле, пусть они останутся на базу до весны. Мясники ушли, а Илья Фомич пожалел, что отпустил их: ведь недешево обойдется прокормить бычков зиму! Хотел воротить, вышел за ворота, а тут ко двору подъехал Абубекир, знакомый черкес из аула Псауче Дахе. Горец сидел в мягком седле, раскинув полы бурки. Рядом, на поводу, шла низкорослая захлюстанная кобыленка. «И за каким чертом ты сюда пожаловал! — думал Илья Фомич. — Тут и без тебя тошно… В кунаки лезешь, липнешь как смола…» Абубекир спешился, протянул худую, темную руку. Был он высок, лицом худощав. Смотрел голыми, без ресниц, глазами, старательно мешал черкесские слова с русскими, и Илья Фомич понял, что Абубекир привел захлюстанную кобыленку на случку.

— Нада красивая жеребенка…

«Ишь чего захотел, — подумал Илья Фомич. — Азиат, нехристь, а соображает, что к чему…» Улыбнулся и вежливо сказал:

— Зря, Абубекир, пожаловал. Мой Урюк такой неказистой невестой побрезгует… Ей-богу! У него есть, сказать, законные жены, и временная любвишка ему ни к чему…

— Хо! Илько! Затем так? Моя кобыла… это, как это… краль! Погляди, Илько, какой краль!

— До крали ей, конечно, далековато… Да и хворый Урюк, — не моргнув глазом, соврал Илья Фомич. — Второй день овса в рот не берет…

— Хо! Илько! Зашем надо хвора?

— Не хокай, Абубекир, и не косись на меня чертом. Отправляйся восвояси… Не понимаешь, что такое «восвояси»? Катись отседова со своей кралей. Понял?

Бледнея, Абубекир потоптался, сбил на вспотевший лоб кубанку. Прыгнул в седло и уехал. Илья Фомич прикрыл калитку.

— Нехорошо так, Илья, — сказал дед Фома. — Нельзя так жить с соседом…

— Не ваша, батя, печаль…

Шагал по двору и передразнивал Абубекира: «Краль, краль!» Придумал же такое. Паршивая кобыленка, а он — «краль». Прошел в сенник, похлопал по крупу прядавшего ушами Урюка и, лаская, говорил: «Тут, парень, явилась до тебя одна краля, черти б ее побрали. Но я ее быстро спровадил…» Урюк слушал, мирно положив морду хозяину на плечо.