Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Бабаевский Семен Петрович

— Не знаю. Вот будут перевыборы… А что? Почему об этом спрашиваете?

— Тревожусь я. — Мать тяжело вздохнула. — Не надо тебе, дочка, оставаться на этой должности.

— Странно… Это почему же?

— Потому, что Михаил все еще любит тебя…

— Мама! Что это вы придумали? — Дарья с наигранной веселостью смотрела на мать. — Откуда взяли?

— По глазам видно. Неужели ничего не замечаешь?

— Ничего.

— И еще видно, как он на тебя поглядывает, как о тебе говорит. Любит, это мать тебе говорит.

— Какая может быть любовь? — Даша через силу рассмеялась. — Если тогда,

в молодые годы, ничего у нас не получилось, то теперь и вовсе… Мы люди деловые, нам не до любовей, на наших плечах лежат «Холмы», тяжесть не шуточная. К тому же у Михаила есть жена, сын, а у меня муж и две дочки.

— Ох, Даша, Даша, от этой беды никто не избавлен. Не дай бог, случится несчастье…

— Не бойтесь, мама, ничего не случится, — уверенно сказала Даша. — Об этом и не думайте… Ну, побегу!

И ушла.

«Не бойтесь, мама, ничего не случится», — думала мать. — «Хорошо бы… А то вот сидит в моей голове эта страшная думка, и никуда от нее не денешься. Да и по станице уже поползла балачка. Плохо, что нынче дети своих родителей не слушаются, оттого и редко нас навещают. — Она мысленно обратилась к Максиму и Дмитрию: — Вот ты, Максимушка, живешь близко, а тоже проведываешь нас не часто, а ты, Митя, и вовсе позабыл батька с матерью. В кои разы залетишь на минутку и сразу улетаешь. Далеко от нас живешь, видно, не часто лежит твоя дорога в Холмогорскую. Эх, беда, видно, так сама жизнь устроена. Подрастают дети и о родителях вспоминают только к случаю, по необходимости. Хорошо, что Эльвира вернулась. Барсуков обещал им жилье, а по мне пусть бы жили с нами, хата у нас хоть и старая, а просторная. Отвели бы им самую большую комнату. Согласится ли Василий? А отчего не согласиться? Своя, родная кровинушка, да и зять, по всему видно, славный парень»…

На другой день рано утром нежданно-негаданно заявились Степан с Таисией. Возле двора остановился грузовик, Анна видела, как Степан спрыгнул на землю, как взял на руки Тасю, легко поднял ее и осторожно, словно ребенка, поставил возле грузовика. «Ишь как оберегает, на руках носит, — подумала Анна. — Да оно и понятно, молодость, любовь»…

Степан взял Тасю за руку и как-то нарочито быстро подвел к матери.

— Мамо, Тася — моя жена!

— Когда же это случилось, дети?

— Вчера расписались.

Анна обняла Степана и Тасю и заплакала.

— Мамо, ну чего вы, чего?

— Это я от радости, — тихо сказала мать, вытирая платочком слезы. — Пойдемте в хату. Есть хотите?

— Не откажемся, — сказал Степан. — Как, Тася?

Тася молчала, и только лицо ее налилось румянцем.

— Хотите, пожарю яичницу с салом? — сказала Анна, когда они вошли в хату. — Степан любит яичницу с салом, я знаю. А ты, Тася?

— Тася любит все, что люблю я, — ответил Степан, с улыбкой глядя на смутившуюся Таисию. — Мамо, мы здорово проголодались! А рыбы нету, мамо?

— Рыболов не ночевал дома, так что верши остались нетрушенными, — ответила мать. — Ну, вы садитесь к столу, я быстро подам яичницу. Тася, не красней, не стесняйся…

Материнские глаза всевидящие. Будто она и не поглядывала на сына и на повестку, а все видела, и ничто не могло от нее укрыться. Ни то, что Степан и Тася ели быстро, словно наперегонки, — голодные; ни то, что Степан

улыбался — нет, не матери, а Тасе; ни то, как он самый лучший кусочек сала из своей тарелки незаметно переложил в тарелку Таси. Заметила мать и то, что Степан похудел; что русый его чуб был зачесан не набок, а вверх, совсем не так, как, бывало, зачесывала ему мать; что на белой рубашке пуговка пришита черными нитками и как-то не так, как, помнится, пришивала она, мать. «А что ж тут удивляться, теперь рядом с ним сидит не мать, а жена, — думала Анна, пригорюнившись. — Теперь не я, а она ему хозяйка… Вот и Степа отошел, считай, насовсем»… По щекам рассыпались слезинки, и Анна, вытирая их ладонью, через силу улыбнулась.

— Радоваться надо, мамо, а вы все плачете.

— Сынок, это я от счастья…

— Мама, мы со Степой любим вас.

Это сказала Тася тихим голосом, может быть, потому, что свою мать она не знала и слово «мама» было для нее непривычным. Ей не было и года, когда ее родители разошлись и уехали из Холмогорской. Девочка осталась на попечении бабушки Евдокии. Отец, Илья Мельников, погиб в Карпатах во время сплава леса, мать вышла замуж и жила где-то в Узбекистане. Ни весточки от нее, ни письма. И хотя бабушка души не чаяла в своей внучке, любила ее, — Тася выросла и, как все ее подруги, окончила десять классов, — но печать сиротства всегда таилась в ее грустных глазах.

— Мой батя человек особенный, таких, как он, осталось мало, а со временем и вовсе не останется, — между тем говорил Степан, обращаясь не к матери, а к Тасе. — Рядом с новым в нем удивительно крепко уживается старое. Старого крестьянина всего целиком в нем уже не осталось, а представление о нынешнем, передовом колхознике у него еще не сложилось. Получилось середина на половину. Я давно к нему присматриваюсь, хочу понять, уяснить…

— Нечего тебе уяснять, — с обидой в голосе сказала мать. — Ешь, ешь, Степа, и Тасю не забавляй своими глупыми разговорами. А то она слушает тебя и тоже не ест. — Лицо матери снова осияла улыбка. — Ну, как вы там живете? Хоть крыша есть у вас над головой?

— Мамо, мы с Тасей живем в особняке! — Степан подмигнул Тасе. — Честное слово! Такой особняк, что любо-мило…

— Степа, не надо шутить, мама, вы ему не верьте, — Тася покраснела, и слово «мама» опять прозвучало у нее с оттенком робости. — Мы сняли комнату, вернее, не комнату, а летнюю пристройку, и не за дорогую плату. Есть печка. Одно окно, большое, выходит на восток, по утрам у нас много солнца. Крыша фанерная, совсем еще новая, аж гремит, когда идет дождь. — Тася усмехнулась. — Есть собака, общая на три двора.

— Жилье вполне приличное, — подтвердил Степан.

— На чем же вы спите? Есть у вас кровать, постель?

— Кровать нам одолжила Афанасьевна, наша хозяйка, женщина душевная, — сказала Тася. — С постелью кое-как обходимся.

— Кое-как не годится. — Анна обратилась к потупившей глаза Тасе: — Еще чего у вас нету?

— Нету, мама, посуды, — по-женски просто ответила Тася. — Ничего у нас нету. Ни кастрюли, ни тарелок. У бабушки не хочется просить. Старенькая она, как увидит меня, так и зальется слезами. Плачет из-за того, что я ушла со Степой. А скажите, мама, разве я обязана всю жизнь находиться с бабушкой?