Семейная хроника Уопшотов
Шрифт:
– Полагаю, вы собираетесь в город, Беджер, чтобы рассказать всем о случившемся.
– Нет, Джустина.
– Если я услышу, что вы, Беджер, обмолвились хоть словом об этом деле, - сказала она, - я расскажу всем, что вы сидели в тюрьме.
– Джустина!
Сопровождаемая д'Альбой, она направилась к двери, не сгорбленная, а еще более прямая, чем всегда; дойдя до двери, она вскинула руки и воскликнула:
– Мои картины, мои картины, мои прекрасные, прекрасные картины!
Потом все услышали, как д'Альба открыл и закрыл дверь лифта и в шахте мрачно запели канаты, когда Джустина поднималась к себе.
День был унылый, и Мозес провел его в маленькой библиотеке, изучая литературу по синдикализму. Когда начало темнеть,
О, этот томный блюз!
От дома так далеко я!
О, этот томный блюз!
Вокруг меня все чужое.
От жесткой постели болят бока.
Как услышу "чу-чу", так берет тоска.
О, этот томный блюз!
Когда Мозес подошел к роялю, они оба подняли глаза. Мелиса глубоко вздохнула, и Мозеса охватило такое чувство, будто он нарушил атмосферу свидания. Беджер бросил на Мозеса злобный взгляд и закрыл рояль. Казалось, чувства его были в смятении, и Мозес буквально заставил себя истолковать это правильно. Он встал со скамеечки и вышел на террасу - скорбная и тревожная фигура, - а Мелиса обернулась и следила за ним пристальным взглядом.
Мозес понимал: если мы признаем существование у мужчин рудиментарных сексуальных обрядов, если непринужденность его позы, когда ему впервые вложили в руки хоккейную клюшку, и если гимнастическое снаряжение, хранившееся в стенном шкафу, доставляли ему удовольствие, если в дождливый день на Западной ферме во время напряженного футбольного матча, в последние минуты света и игры, его охватывало ощущение, что он заглядывает в глубокое прошлое своего рода, если все это на чем-то основано, - то и для противоположного пола должны существовать параллельные обряды и церемонии. Под этим Мозес понимал не способность к быстрому перевоплощению, но нечто другое, связанное, быть может, с присущим красивым женщинам даром вызывать в воображении ландшафты - печальное ощущение какой-то дали, словно их взгляд прикован к горизонту, какого ни одни мужчина никогда не видел. Существовали некоторые физические признаки этого: их голос становился мягче, зрачки расширялись - казалось, они вспоминают чисто женское путешествие по женским водам к обнесенному стеной острову, где в силу особенностей своего ума и организма они были обречены совершать тайные обряды, которые восстанавливали в них запасы чарующей и созидающей печали. Мозес никогда не надеялся узнать, что происходило в душе Мелисы. И теперь, увидев, что ее зрачки расширились и печать глубокой задумчивости легла на ее прекрасное лицо, он понял, что спрашивать бесполезно. Она вспоминала путешествие, или она видела горизонт, и от этого в ней разбушевались смутные и бурные желания, но то обстоятельство, что Беджер как будто имел какое-то отношение к ее воспоминаниям о путешествии, вселяло в Мозеса тревогу.
– Мелиса!
– Джустина ведет себя так низко по отношению к нему, - сказала Мелиса, - а у нее нет для этого никаких оснований. А тебе он не нравится.
– Мне он не нравится, - подтвердил Мозес, - это правда.
– О, мне так жаль его!
Она встала со скамеечки и пошла на террасу к Беджеру.
– Мелиса, - позвал Мозес, но она исчезла в темноте.
Было около десяти часов, когда Мозес поднялся наверх. Дверь в их комнату была заперта. Он окликнул жену, но та не ответила, и тогда он пришел в ярость. Какая-то часть его, которая была столь же неспособна к компромиссу, как и его мужская гордость, вспыхнула, и ярость камнем легла на его сердце.
Он сбежал вниз по черной лестнице, затем пересек ротонду и поднялся на старом лифте к спальням, находившимся в другом крыле дома. Дверь в комнату Беджера была закрыта, но, когда Мозес постучал, никто не ответил. Открыв дверь и войдя в комнату, он прежде всего услышал громкий шум дождя, доносившийся с балкона. Никаких следов Беджера в комнате не было. Мозес вышел на балкон и перемахнул на крышу. Как он и ожидал, в сотне шагов от пего был Беджер; согнувшись чуть не пополам, как пловец, взмахивая руками в воздухе у своих ног (вероятно, он уже успел зацепиться за старую радиопроводку), он двигался очень осторожно. Мозес окликнул его. Беджер побежал.
Казалось, дорога была ему известна - во всяком случае, настолько, чтобы миновать вентиляционную шахту. Он бежал к пирамидальной крыше часовни, а затем свернул направо и побежал по крутой шиферной крыше над залом. Мозес обогнул ее с другой стороны, но Беджер повернул назад, возвратился на плоскую крышу я побежал к освещенной спальне д'Альбы. Здесь, на полпути, Мозес нагнал его и опустил руку ему на плечо.
– Это не то, что вы думаете, - сказал Беджер.
Мозес ударил его, и Беджер, сев с размаху, накололся, очевидно, задом на гвоздь, так как испустил такой громкий хриплый крик боли, что граф высунул голову из окна.
– Кто здесь, кто здесь?
– Это Беджер и я, - сказал Мозес.
– Если Джустина узнает об этом, она взбеленится, - сказал граф.
– Она не любит, когда ходят по крышам. От этого получаются протечки. Но что вы, в конце концов, тут делаете?
– Я иду спать, - сказал Мозес.
– О, я хотел бы, чтобы вы хоть изредка давали вежливый ответ на разумный вопрос, - сказал граф.
– Я страшно, страшно устал от вашего юмора, и Джустина тоже. Для нее это ужасное падение - принимать таких людей, как вы, после того как она всю жизнь провела в высшем обществе, включая особ королевской крови, и она сама мне говорила...
Голос графа становился все тише по мере того, как Мозес, кипя от гнева, продолжал путь вдоль края крыши к тому участку ее, что нависал над балконом Мелисы. Затем он полчаса просидел на крыше, опустив ноги в водосточный желоб и перебирая в уме все факты непристойного характера, доказывавшие порочность его жены; он как бы делился своими мыслями с ночью, и холодная ярость, наполнявшая его сердце, постепенно ослабевала. Затем, осознав, что, если он хочет извлечь полезную истину из создавшегося положения, он должен искать ее в самом себе, он спрыгнул на балкон, разделся и лег в постель, где спала Мелиса.
Однако Мозес был к Беджеру несправедлив. Беджер не строил никаких развратных замыслов, когда лез по крыше. Он был очень пьян. Но в этом человеке таилось какое-то благородство - зачатки высоких человеческих качеств - или по крайней мере достаточная широта чувств, чтобы испытывать недовольство собой, и когда он рано утром проснулся, то принялся упрекать себя за пьянство и за безумные выходки. Из окна он видел, каким голубым, золотистым и круглым, как иллюминатор, был мир, но все эти сапфировые тона в небе лишь приводили его в уныние и пробуждали жажду скрыться к какой-нибудь темный, плохо проветриваемый закуток. Мир в пристрастном свете раннего утра казался ему таким же лицемерным и отвратительным, как улыбка торговца вразнос. Ничего нет истинного, думал Беджер, ничто не было тем, чем казалось, и грандиозность этого обмана - вкрадчивость, с которой темнел цвет неба по море того, как он одевался, - злила его. Он спустился по лестнице, прошел, никого не встретив - даже крысы, - через ротонду; хотя еще и не было шести часов, он позвонил по телефону Джакомо, и тот отвез его на станцию.