Семейная могила
Шрифт:
Я записалась на аборт.
42. Бенни
Как-то раз она пришла с работы позже, чем обычно, и я сразу почувствовал: что-то неладно. Она была бледной, рассеянной и не смотрела мне в глаза.
В тот день я, как назло, был на взводе: в садике мне устроили выволочку за то, что, видите ли, на детских носках и варежках не было меток с именами. Они что, вообразили, что я должен засесть за вышивку в перерывах между дойкой?!
— Это вы моей жене скажите! — отрезал я и повез детей к Вайолет. Она, конечно, не сильно обрадовалась, да я и сам был не рад, но пришлось —
— Черт, Дезире! Что случилось?
По-моему, она меня даже не слышала. Все разглаживала складку на скатерти и пялилась во тьму за окном.
— Ты хоть понимаешь, что нужно забрать детей? У меня тут еще дел полно! Думал кусок перехватить, да, видать, нечего! И с Арвидом сегодня никто не занимался, а ему надо ногу разрабатывать, и у детей метки на носках не пришиты — не могу же я все сам делать!
Тут я запоздало услышал, как это прозвучало со стороны.
Она медленно повернула голову, словно марионетка.
— Ну видишь, как хорошо, что у нас не будет еще одного ребенка, о котором нужно заботиться.
— Какого еще ребенка? Это что за новости? Ты о чем?
И тут она мне все выложила. Пока она рассказывала, слезы катились по ее щекам. Я не знал, что сказать, поэтому решил промолчать. Все это было, прямо скажем, паршиво, но не я же, в конце концов, в этом виноват?!
— Ты прекрасно знаешь, что я только за, — пробормотал я наконец. Ведь я от нее этого не требовал.
Она бросила на меня такой взгляд, что мне захотелось спрятаться за диван. Затем она пошла наверх и легла, а я остался сидеть, уронив руки, пока не позвонила злая как собака Вайолет, поинтересовавшись, не собираемся ли мы забирать детей. Я ответил, что Дезире заболела, и Бенгт-Йоран привез их домой на тракторе. Потом я приготовил им кашу из пакетика, сменил памперсы и уложил спать — все это заняло столько времени, что я не успел расчистить замерзший водопровод в коровнике, поилка оказалась пустой, и коровы устроили дикий рев. Я носился туда-сюда, как заводной, хотя с самого утра ничего не ел. Когда я около одиннадцати завалился в постель, Дезире лежала на спине, уставясь в потолок, и не произнесла ни слова — ну и я промолчал — да и что я мог сказать?
Впоследствии я не раз вспоминал тот вечер и жалел, что даже не попытался что-нибудь предпринять. Потому что тогда-то все и началось, какой-то механизм дал сбой, и с каждым витком все шло лишь больше и больше наперекосяк. Дезире пару раз об этом заговаривала, рассказывала, как все было, как она лежала на каталке, а медсестры орали через ее голову: «Тут еще одна на добровольное прерывание!» — но я просто не мог ответить, будто в голове переклинило какое-то реле и я лишился дара речи. Мне казалось, что она пытается переложить вину на меня, а этого я допустить не мог, даже ради нее.
К тому же мне и без того было несладко: каждый раз, когда приходилось
И все равно я снова чувствовал себя холостяком. Только хуже. Потому что теперь я знал, что теряю.
43. Дезире
Если бы кто-то мне сказал об этом в день нашей свадьбы, я бы рассмеялась ему в лицо. Да чтобы мы с Бенни?!.
Чтобы мы стали друг другу совершенно чужими людьми?
Мы, прошедшие огонь, воду и медные трубы, перепрыгнувшие через столько канав, преодолевшие столько заборов! Мы, изучившие друг друга, как свои пять пальцев, которые столько смеялись вместе и растили двух обожаемых детей? Мы, которые чуть было друг друга не потеряли и поняли, что жизнь порознь лишена всякого смысла?!
Сейчас же, уложив детей, мы молча усаживались на диван смотреть какую-нибудь дребедень, обычно скучную, по крайней мере, для одного из нас — я тупо пялилась в экран во время его хоккейных матчей и детективов, а он клевал носом под все остальное. В конце концов один из нас начинал зевать и со словами: «Ну что ж, пора и на боковую» — брел в ванную чистить зубы. Спать мы не перестали, но все происходило поспешно и неловко, как правило, ближе к утру, когда мы случайно натыкались друг на друга в постели.
Представить себе, что когда-то мы сидели долгими пятничными вечерами и хихикали над «Рябиновым листком», было сложно. Нам даже не о чем было поговорить. Мне казалось, я уже сто раз слышала все его местные байки, а его вечное нытье и жалобы на правительство и руководство Евросоюза нагоняли на меня скуку. Одно упоминание слова «крестьяне» вызывало у меня рвотный рефлекс. «Крестьяне у нас всегда между молотом и наковальней!» «А расплачиваться-то за это крестьянам!» «Вечно все на крестьян валят!» «И куда только смотрит Союз работников сельского хозяйства?!» При этом не то чтобы я с ним не соглашалась, но меня раздражало, что я служила ему бачком, куда он сливал все свое недовольство, даже не задумываясь, в силах ли я это выслушивать или нет. Просто принимал это как должное.
Бенни мог часами трепаться про то, как понизилась окупаемость и как скоро все полетит к чертям, хотя на самом деле и мысли такой не допускал. Я же, считавшая, что через двадцать лет шведские фермеры исчезнут как класс, даже заикнуться об этом не смела, это была запретная тема.
В те же редкие разы, когда я пыталась пожаловаться на свою работу — например, после очередной стычки с Лилиан, — он тут же начинал зевать, косился на спортивный раздел в газете и отделывался ничего не значащими замечаниями вроде: «Ну ты ей там покажи!»
Так что со временем я привыкла звонить Мэрте, когда мне хотелось выговориться. Бенни же все это время с кислой миной ходил кругами вокруг телефона и шипел: «Сколько можно трепаться, а вдруг нам кто-то пытается дозвониться?!» Он считал, что я должна предоставить свои уши в его распоряжение, заняв привычное место в углу дивана, вместо того чтобы трепаться с другими.
Заинтересовать его какими-либо вычитанными, услышанными или увиденными событиями культурной жизни было немыслимо. В такие моменты он строил из себя тупого фермера: «Нурен? Нурен? Это кто-то из Управления сельского хозяйства, да?»