Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— Анисья Матвеевна, милушка, загляните потом к Алику! — сказала Нина Георгиевна и ушла, а в коридоре остался след ее духов, будто след того, что он прежде считал радостью. И что-то в нем отозвалось на вопрос, на который он не умел ответить словами. Почему, понимая эту яркую привлекательность, он больше не слышит в себе отклика на нее. Оглянувшись, он увидел Сашу. Она была в летнем платье, на ногах босоножки; как она радовалась его подарку — шелковым чулкам!
И, обняв ее, он сказал ей, как поклялся:
— Расшибусь в лепешку, а шубу тебе куплю. Серебряную!
Он вынул из кармана серую коробочку я открыл ее. Там были часы. Маленькие, на черной ленточке. Он снял с Сашиной руки Лешины часики и надел свои.
Саша молча глядела на них. Что-то больно кольнуло ее. Она вспомнила Лешины глаза и его дрогнувшие от обиды губы.
— Тебе не нравится? — спросил Митя. — Почему ты молчишь?
Она подняла глаза.
— Теперь я все буду знать про тебя — если часы заспешат, значит, ты на меня сердишься. Если отстанут, значит, ты меня разлюбил.
— Они никогда не отстанут! — сказал Митя.
Лестницы, лестницы, лестницы — по скольким лестницам она поднималась! Двери, двери — в какие только двери она не стучала! Она приходила к только что появившимся на свет людям на другой день после их приезда домой. Она была их первой гостьей. Вместе с матерью она пестовала только что родившегося человека до тех пор, пока он из грудного младенца не превращался в ребенка, которому больше не нужна патронажная сестра.
— Мама, ты их не путаешь? — спрашивала Анюта. — Они же все одинаковые!
Нет, она их не путала, они никогда не казались ей одинаковыми. У каждого было свое лицо и свой характер. Она знала о своем подопечном все: нрав — веселый или сердитый, и здоров ли он: нет ли диатеза или рахита? Она знала и то, чего он пока знать не мог: какая у него семья — мама, папа, бабушка. Какова комната, в которой он живет, — сухая? светлая? сырая? темная?
Саша звонит, а если звонок не работает — стучит в дверь. Ей открывает обычно кто-нибудь из соседей — мать грудного младенца почти всегда занята: кормит, полощет пеленки. Или просто стоит над кроваткой и пристально смотрит на красное личико.
Саша быстро проходит по коридору, она знает, куда постучаться, куда войти, знает и то, как ее встретят.
Мать, к которой она пришла сейчас, — здоровая, благополучная. Ей двадцать два года, у нее розовые щеки, вся она какая-то гладкая и очень послушная: делает все, что ей велит Саша.
Саша давно заметила: когда появляется первый ребенок, такое чувство, будто в доме тяжелобольной, ни у кого ни минуты покоя. Вот и сейчас в глазах матери светится ужас: ее беспокоит, что у малыша из-под чепчика торчит ухо — а вдруг вырастет лопоухий? Потом во сне у него всегда такое недовольное лицо, — может, он родился глухим?
Она встречает Сашу молчаливым кивком, и Саша тотчас понимает: он, видно, долго орал и только что притих на руках у матери.
Саша входит на цыпочках и молчаливо кивает в ответ, и обе улыбаются друг другу, как заговорщицы. Только что уснул? Жалко будить. А все-таки придется.
И они тихо переговариваются над уснувшим
Саша осторожно разворачивает его и оглядывает спинку, головку, смотрит за ушами… Коля медленно просыпается и глядит на Сашу молочными подслеповатыми глазками. Ничего, потом глаза расцветут, станут большие и чистые.
— Ну вот, — говорит Саша, — уже можно купать в некипяченой воде… А знаете, почему у него заворачивается ухо? Потому что он, как подсолнух, поворачивает голову к свету, к окошку. Вы его кладите то на одну сторону кровати, то на другую. Поняли? И снова лестницы, лестницы, лестницы…
В комнаты она входит, отогрев в коридоре руки, улыбаясь. Улыбка — ее представительство. Если ребенок болен — ее улыбка несет надежду. Если здоров — как же не улыбнуться.
И она ходит, как почтальон, по лестницам, она хоть и помнит о доме, об Ане и Кате, но глубоко внутрь загоняет эту постоянную память — сейчас не до них, не до них! Вечером она все расскажет им и Мите, а сейчас — мимо, мимо!
Один этаж и другой этаж — и снова она стучит в дверь.
…В этом доме — нерадостно. Тут живут трое: мать, пятнадцатилетняя дочь и трехнедельный сын.
Мужчины в доме нет. Ни одного знака, который сказал бы: здесь есть отец. Или был когда-то. Ни старой кепки, ни сапог, ни пепельницы, ни пиджака на спинке стула, ни завалявшегося перочинного ножа, ни фотографии на стене. Дверь шкафа приоткрыта, но на перекладине девичья лента, поясок. Ни ремня, ни галстука.
И вот в этой комнате раздался властный крик новорожденного. Это — мужчина. Через каких-нибудь семь лет в этом шкафу будет висеть ремень от школьной куртки. А потом, очень скоро, мужская рука заколотит гвоздь в эту стену — по-мужски, как следует, а не так криво, как сейчас. Скоро на этом полу будут валяться гвоздики, гайки, железки, может, побежит заводной автомобиль — бывает, что дарят на день рождения!
Все это будет. Но покамест опора этих двух женщин лежит в коляске, наморщив лоб и крошечный нос. Выражение его лица серьезно и неприступно. Пока он только яблоко раздора, обуза и срам: родился без отца.
…Взрослая девочка не смотрит в сторону матери, она не может примириться с тем, что случилось. Подруги перешептываются, смеются. На кухне осуждают. По ночам он орет — как тут готовить уроки? У всех девочек дом как дом, а ей что делать?
Лицо матери бледно, немолодо. Саше оно кажется робким и печальным. Во всем мире ей опора только вот этот — трехнедельный. Он, может, один ее не судит. А если б и судил… Пока не скажет… А если б и сказал — его не разлюбишь.
На Сашу женщина смотрит злобно и неуверенно, она знает: и эта осудит. На всякий случай она говорит:
— Ну что ж, сестрица… Бывает…
Саша будто не слышит. Распеленав ребенка, она говорит:
— Прекрасный парень! Богатырь!
Глаза у матери светлеют, а в углу молчит дочка, сестра малыша.
— Девочка, тебя как зовут? — не глядя, спрашивает Саша.
— Ну, Маруся.
— Так вот, Маруся, вскипяти, пожалуйста, воды. Девочка в ответ пожимает плечами.