Семейное счастие
Шрифт:
– Очень трудно мне вам сказать правду, зачем я еду, - сказал он.
– В эту неделю я много думал о вас и о себе и решил, что мне надо ехать. Вы понимаете, зачем? и ежели любите меня, не будете больше спрашивать.
– Он потер лоб рукою и закрыл ею глаза.
– Это мне тяжело... А вам понятно.
Сердце начало сильно биться у меня.
– Я не могу понять, - сказала я, - не могу, а вы скажите мне, ради бога, ради нынешнего дня скажите мне, я все могу спокойно слышать, - сказала я.
Он переменил положенье, взглянул на меня и снова притянул ветку.
– Впрочем, - сказал он, помолчав немного и голосом, который напрасно хотел казаться твердым, - хоть и глупо и невозможно рассказывать словами, хоть мне и тяжело, я постараюсь объяснить вам, -
– Ну!
– сказала я.
– Представьте себе, что был один господин. А, положим, - сказал он, старый и отживший, и одна госпожа Б, молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям, он полюбил ее, как дочь и не боялся полюбить иначе.
Он замолчал, но я не прерывала его.
– Но он забыл, что Б так молода, что жизнь для нее еще игрушка, продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, - и что ее легко полюбить иначе, и что ей это весело будет. И он ошибся и вдруг почувствовал, что другое чувство, тяжелое, как раскаянье, пробирается в его душу, и испугался. Испугался, что расстроятся их прежние дружеские отношения, и решился уехать прежде, чем расстроятся эти отношения.
– Говоря это, он опять, как будто небрежно, стал потирать глаза рукою и закрыл их.
– Отчего ж он боялся полюбить иначе?
– чуть слышно сказала я, сдерживая свое волнение, и голос мой был ровен; но ему он, верно, показался шутливым. Он отвечал как будто оскорбленным тоном.
– Вы молоды, - сказал он, - я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно. Играйте, только не со мной, а то я поверю, и мне нехорошо будет, и вам станет совестно. Это А сказал, - прибавил он, - ну, да это все вздор, но вы понимаете, зачем я еду. И не будемте больше говорить об этом. Пожалуйста!
– Нет! нет! будем говорить!
– сказала я, и слезы задрожали у меня в голосе.
– Он любил ее или нет?
Он не отвечал.
– А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребенком? проговорила я.
– Да, да, А виноват был, - отвечал он, торопливо перебивая меня, - но все было кончено, и они расстались... друзьями.
– Но это ужасно! и разве нет другого конца, - едва проговорила я и испугалась того, что сказала.
– Да, есть, - сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня.
– Есть два различные конца. Только, ради бога, не перебивайте и спокойно поймите меня. Одни говорят, - начал он, вставая и улыбаясь болезненною, тяжелою улыбкой, - одни говорят, что А сошел с ума, безумно полюбил Б и сказал ей это... А она только засмеялась. Для нее это были шутки, а для него дело целой жизни.
Я вздрогнула и хотела перебить его, сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.
– Постойте, - сказал он дрожащим голосом, - другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил, поверил, что вся жизнь его начнется снова, но она сама увидала, что обманула его... и что он обманул ее... Не будемте больше говорить про это, - заключил он, видимо, не в силах говорить далее, и молча стал ходить против меня.
Он сказал: "не будем говорить", а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.
– А третий конец, - сказала я и остановилась, но он молчал, - а третий конец: что он не любил, а сделал ей больно, больно; и думал, что прав, уехал и еще гордился чем-то. Вам, а не мне, вам шутки; я с первого дня полюбила, полюбила вас, - повторила я, и на этом слове "полюбила" голос мой невольно из тихого, внутреннего перешел в дикий вскрик, испугавший меня самою.
Он бледный стоял против меня,
– Это дурно!
– почти прокричала я, чувствуя, что задыхаюсь от злых, невыплаканных слез.
– За что?
– проговорила я и встала, чтобы уйти от него.
Но он не пустил меня. Голова его лежала на моих коленях, губы его целовали мои еще дрожавшие руки, и его слезы мочили их.
– Боже мой, ежели бы я знал, - проговорил он.
– За что? За что?
– все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.
Через пять минут Соня бежала наверх к Кате и на весь дом кричала, что Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче.
V
Не было причин откладывать нашу свадьбу, и ни я, ни он не желали этого. Правда, Катя хотела было ехать в Москву и покупать и заказывать приданое, и его мать требовала было, чтоб он, прежде чем жениться, обзавелся новою каретой, мебелью и оклеил бы дом новыми обоями, но мы вдвоем настояли на том, чтобы сделать все это после, ежели уже это так необходимо, а венчаться две недели после моего рождения, тихо, без приданого, без гостей, без шаферов, ужинов, шампанского и всех этих условных принадлежностей женитьбы. Он рассказывал мне, как его мать была недовольна тем, что свадьба должна была сделаться без музыки, без гор сундуков и без переделки заново всего дома, - не так, как ее свадьба, стоившая тридцать тысяч; и как она серьезно и тайно от него, перебирая в кладовой сундуки, совещалась с экономкой Марьюшкой о каких-то необходимейших для нашего счастья коврах, гардинах и подносах. С моей стороны Катя делала то же с няней Кузьминишной. И об этом с ней нельзя было говорить шутя. Она твердо была убеждена, что мы, говоря между собой о нашем будущем, только нежничаем, делаем пустяки, как и свойственно людям в таком положении; но что существенное-то наше будущее счастье будет зависеть только от правильной кройки и шитья сорочек и подрубки скатертей и салфеток. Между Покровским и Никольским каждый день по нескольку раз сообщались тайные известия о том, что где заготавливалось, и хотя наружно между Катей и его матерью казались самые нежные отношения, между ними чувствовалась уже несколько враждебная, но тончайшая дипломатия. Татьяна Семеновна, его мать, с которою я теперь познакомилась ближе, была чопорная, строгая хозяйка дома и старого века барыня. Он любил ее не только как сын по долгу, но как человек по чувству, считая ее самою лучшею, самою умною, доброю и любящею женщиной в мире. Татьяна Семеновна всегда была добра к нам и ко мне особенно и рада была, что ее сын женится, но когда я как невеста была у нее, мне показалось, что она хотела дать почувствовать мне, что, как партия для ее сына, я могла бы быть и лучше и что не мешало бы мне всегда помнить это. И я совершенно понимала ее и была согласна с ней.
Эти две последние недели мы виделись каждый день. Он приезжал к обеду и просиживал до полночи. Но, несмотря на то, что он говорил - и я знала, что говорил правду, - что без меня он не живет, он никогда не проводил целого дня со мной и старался продолжать заниматься своими делами. Внешние отношения наши до самой свадьбы оставались те же, как и прежде, мы продолжали говорить друг другу вы, он не целовал даже моей руки и не только не искал, но даже избегал случаев оставаться наедине со мною. Как будто он боялся отдаться слишком большой, вредной нежности, которая была в нем. Не знаю, он или я изменились, но теперь я чувствовала себя совершенно равною ему, не находила в нем больше прежде не нравившегося мне притворства простоты и часто с наслаждением видела перед собой вместо внушающего уважение и страх мужчины кроткого и потерянного от счастья ребенка. "Так только-то и было в нем!
– часто думала я.
– Он точно такой же человек, как и я, не больше". Теперь мне казалось, что он весь передо мной, и что я вполне узнала его. И все, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах.