Семейные тайны

Пикарт Джоан Эллиот

И он его добился! На лице Линдси засияла улыбка. Она была свидетельницей его успеха в театре, потрясшего ее нервы. Она лицезрела его невероятный талант перевоплощения и плакала навзрыд при виде мучений человека, показанного им на сцене. Дэн-актер стоил Дэна-человека.

Улыбка Линдси погасла, стоило ей вспомнить о театре. Боже, какой ужас! Все кнопки разом оказались нажатыми, так что она совершенно утратила контроль над собой. Эмоции прорвались наружу, обнажив всю ее душу. Ей было очень неприятно после всего проделанного над ней, и гнев на Дэна, главного виновника происшедшего, захлестнул ее. Она не хотела

быть частью его придуманного мира.

Но ей нельзя и намеком обозначить свое огорчение. Для Дэна это момент триумфа, и она должна разделить с ним его радость. Искренне счастливая за него, она на этом и сконцентрируется. А то, что ей ненавистна сама суть его ремесла, останется тайной, известной только ей. Пусть он пребывает в эйфории.

– Дом, милый дом, – сказал Дэн, доставая ключ из кармана. Он открыл дверь и, распахнув ее, торжественно отступил назад.

– Сударыня, добро пожаловать в мое скромное жилище.

Улыбайся, сказала Линдси самой себе. Во имя всех святых, улыбайся.

– О, сэр, – сказала она, церемонно кивнув и даже сумев слегка улыбнуться.

Она шагнула внутрь и застыла как вкопанная. Дэн повертелся вокруг нее, а потом, прикоснувшись к спине, слегка толкнул, чтобы можно было закрыть дверь. По мере того как взгляд скользил по убранству комнаты, глаза ее расширялись, а рот непроизвольно открылся.

– Отличная мухоловка, – заметил Бен, не отводя от нее глаз и медленно расстегивая куртку.

Линдси торопливо закрыла рот.

– Тут… тут очень мило, – сказала она, не в силах тем не менее скрыть потрясение, после чего медленно прошла вперед.

– Я тут уборочку сделал.

– Уборочку? Ну, Дэн, тут приятно и светло и…

Линдси запнулась, рассматривая комнату. Побеленные стены, слегка прикрытые старыми рекламными афишами. Старомодная двуспальная кровать с медными шишечками, застеленная одеялом. Плетеные корзинки на полу: одна, набитая вербой, другая – журналами, третья – клубками яркой пряжи. Диван и стул накрыты индейскими одеялами. У другой стены – маленький струганный столик и два стула, рядом – миниатюрный холодильник, плита и раковина. Посредине стола – керамическая ваза. Приоткрытая дверь в ванную комнату. Роль еще нескольких столов выполняли выкрашенные в огненно-оранжевый цвет шлакоблоки, на них стояли разнокалиберные лампы.

Линдси повернулась к Дэну и улыбнулась. Настоящей, искренней улыбкой.

– Я уже влюблена в эту комнатушку.

Дэн не отвечал, и лицо у него было серьезным и сосредоточенным. Он отобрал у нее сумку и положил на софу. Глядя прямо в глаза, расстегнул ее куртку, бросил ее туда же – на софу. Сердце Линдси заколотилось. Дэн поднял свои большие руки и обхватил ладонями ее лицо, голос его был хрипловатым, когда он сказал:

– А я влюблен в тебя, Линдси Уайт. И это истинная правда. У меня ни разу не возникало и тени сомнения в этом с того самого момента, когда я заглянул в твои прекрасные зеленые глаза. Но если когда и были какие-то сомнения, то после происшедшего в театре они развеялись полностью и бесповоротно.

– Дэн, как тебе объяснить. Ты был таким на этой сцене! Ты…

– Тсс! Пожалуйста, слушай меня. Просто слушай, хорошо?

– Да. Да, согласна.

– Сядь.

Он взял ее за руку и подвел к софе, сел рядом с ней – рука на спинке дивана, а всепроникающие

голубые глаза – прямо напротив.

У Линдси перехватило дыхание. Реальность ускользала, а то, что ей показалось правдой… Да, Дэн О'Брайен был краснобай и актер милостью Божьей. И все же… Что-то в его голосе, глазах трогало душу и рождало внутри нее тепло, какого она никогда раньше не испытывала.

О, Боже, ей хотелось не слышать то, что он собирался ей сказать. Она все более теряла способность воспринимать вещи с их рациональной стороны.

Дэн надолго устремил взгляд в потолок, потом издал глубокий и прерывистый вздох и снова встретился с Линдси глазами.

– Линдси, – начал он, и голос его дрожал. – Вероятно, ты уже поняла из всего сказанного мною раньше, что я не в ладах со своим отцом. Я не могу уважать его только за то, что он важничал всякий раз, когда мать беременела. Не получая подтверждения своей мужской способности, он не мог чувствовать себя настоящим мужчиной. И не важно было, что все мы голодали, не имели приличной одежды и спали по трое в кровати. О'Брайен был истинным ирландцем и каждый год делал по ребенку. Дьявол!

Линдси кивнула, не имея представления, что от нее хотят и что говорить.

– Я очень привязан к матери, Линдси. Я ее люблю, у меня болит сердце за нее, за жизнь, которая ей выпала. Я сдерживал себя и не ссорился с отцом, чтобы не расстраивать ее. Она невероятная, она истинная леди. Вокруг нее разлит покой, от нее так и веет искренностью и доверием. Именно она открыла мне, что это такое – по-настоящему любить.

Дэн приподнял руку Линдси и, положив себе на бедро, накрыл своей.

– Мать говорила: мужчина – это воплощение силы, его призвание – идти в этот холодный мир и отвоевывать свое место в нем – мускулами или мозгами, смотря что у него есть. Мужчина приучается прятать свои переживания за маской бесстрастности. Но чем жестче становится мужчина, тем более хрупкой становится маска. И она может треснуть и даже разбиться, если только…

– Если только? – сказала Линдси, испытующе глядя на него.

– …Если только он не смягчит ее нежным прикосновением, нежной душой, нежной любовью женщины. В ней его сила. В ней его мощь. В ней он обретает совершенство. Мать знает, что дарует отцу, пусть даже никогда не признается, как сильно он нуждается в ней. Она знает, и в знании этом обретает покой. Я никогда не стану похожим на Кевина О'Брайена. Я не хочу являть на этот свет детей, пока не буду в состоянии их обеспечить. И еще, Линдси. Я только в нежности женской любви способен обрести ощущение цельности.

– Боже, Дэн, – сказала Линдси, и глаза ее наполнились слезами.

– Именно твое присутствие в театре сегодня утром дало мне силу проникнуть вглубь себя сильнее, чем когда-либо, и играть так, как я играл. Я благодарен тебе за это, Линдси Уайт, больше, чем ты в состоянии понять. Что еще важнее, я могу обо всем этом говорить с тобой – о матери, о том, чему она учила меня, о том, во что я верю. И надеяться, что ты выслушаешь и услышишь. Я люблю тебя каждой клеточкой своего тела, всем своим существом. Это не игра, не притворство во имя того, чтобы затащить тебя в постель, это правда. Теперь ты моя жизнь, моя вторая половина, та, что делает меня настоящим мужчиной. Я люблю тебя, Линдси Уайт. И всегда буду любить.