Семейные тайны
Шрифт:
— Но? — я вопросительно посмотрел на Штейнгафта, тот снова поморщился.
— Слухи я вам пересказывать не буду, уж простите, — сухо ответил Рудольф Карлович, — но есть и факты. Трое пациентов доктора Ломского за мошенничество осуждены были, двое за растрату казённых денег, ещё один за подлог и один за бесчестное вымогательство.
Так, бесчестным вымогательством тут именуется как раз-таки шантаж, и речь, стало быть, идёт о Малецком. Но доктор хорош, пациентов себе подобрал — просто загляденье! Один другого краше! Ещё и слухи какие-то... Ну да ладно. Не хочет доктор Штейнгафт их пересказывать, другие желающие найдутся. Мир, как говорится, не без добрых людей. Главное, я теперь знаю, что некие слухи о докторе Ломском ходят, и
Домой я успел как раз к обеду. Посидеть за столом со всей семьёй, за исключением одного лишь Митьки — что может принести больше душевного спокойствия? Разве только сознание того, что дело моё хоть и на чуть-чуть, но двинулось. Да, вопросов пока что больше, чем ответов, но хотя бы приблизительно понятно, в какую сторону копать. А там, глядишь, и ответы пойдут.
Послеобеденный отдых был прерван явлением бравого губного стражника, доставившего пакет от старшего губного пристава Елисеева со списками допросных листов Бабурова и Лизунова. Оперативно, ничего не скажешь... Стражнику я дал полтинник, а затем проводил его на кухню, где велел поднести служителю закона чарку да солёный огурчик и хлеб с ветчиною на закуску. А когда он выпил за здоровье царя нашего государя Феодора Васильевича, дал ещё и записку для Елисеева, в которой написал, что неплохо было бы встретиться у него в управе.
Глава 5. В режиме Фигаро
Следующие полторы седмицы мне пришлось провести, старательно изображая из себя Фигаро, который, как известно, здесь, и он же ещё и там. Здесь эти французские комедии тоже известны, так что, если мне придётся сетовать на свою замотанность, меня поймут. Беда в том, что жаловаться никакого смысла нет — сам же всё на себя и взвалил.
Списки с допросных листов Бабурова и Лизунова оставили не самое приятное впечатление. Как-то очень уж стройно и убедительно оба показывали даже не то, чтобы полную непричастность к делишкам Малецкого, но и абсолютное незнание того, зачем ещё, кроме покупки сладостей он в лавку ходил. Настолько в их показаниях всё было гладко и чисто, что недоверие в ходе чтения росло как на дрожжах. Уж то, что они явно договорились заранее, что и как скажут, видно было невооружённым глазом, да и репетировали, наверняка, не раз и не два. Судя по записям, Елисеев и сам это понимал, потому и пытался сбить их с толку, задавая одни и те же вопросы каждый раз по-новому, но удача оказалась не на его стороне. Впрочем, а что было проку Малецкому с Бабурова и Елисеева? Даже если они и знали, зачем он ходит в лавку? Я и так, и этак пытался представить, чем приказчики могли бы Малецкому быть полезными, но так ничего и не придумал, кроме умения вовремя отключать присущую этой породе людей наблюдательность. Что ж, мне же хуже — то, что я такой пользы не углядел, вовсе не значило, что её не было. Должна была быть, просто-таки обязана!..
Очередной сеанс общения с губным сыском я начал с Шаболдина. Во-первых, Елоховская губная управа ближе к дому, во-вторых, что сама Головинская больница, что дом доктора Ломского как раз и находятся на земле, где за соблюдение порядка та самая Елоховская управа и отвечает.
Поделившись с Борисом Григорьевичем сведениями о весьма своеобразных особенностях некоторых пациентов доктора Ломского, я подсказал приставу мысль проверить, не ставил ли Ломский диагноз «непереносимость инкантации» кому-то ешё, кроме Малецкого, и если ставил, устроить обследование этих людей монахами из Иосифо-Волоцкой обители. Уж эти точно установят, что там на самом деле. Что делать это лучше через городскую губную управу, Шаболдин сообразил и сам.
Столь же похвальную сообразительность показал и Елисеев, получив от меня те же сведения, а к ним вдобавок — известие о том, что теперь они известны и Шаболдину. Так что пусть
Удалось разобраться и с теми вопросами, что оставались для меня неясными после первой встречи с Елисеевым. Вопросов тех было всего два: сказал ли Елисеев Малецкому, что его сдали сообщники, и почему их не сдал Малецкий. Быстро выяснилось, что столь грубой ошибки Елисеев не сделал, и глаза Малецкому на неверность его подручных открыл.
— Уж поверьте, Алексей Филиппович, — рассказывал Елисеев, — я в губном сыске не первый год и видеть, какие чувства человек пытается скрыть, умею. Малецкий, когда такое услышал, был не то что зол, он был просто-таки взбешён. Но промолчал и никого не выдал. Я уж, грешным делом, подумал, а не собирается ли он как-то передать оставшимся сообщникам весточку, чтобы те сами наказали доносчиков... А как Малецкий помер на каторге, не знаю, что и думать.
Я тоже не знал, а потому промолчал. Чтобы хоть что-то тут сказать, мне нужно было ознакомиться с розыскным делом Малецкого, для чего, собственно, я сюда и пришёл. Выполнение этой моей просьбы Елисеев обусловил необходимостью читать дело прямо у него в кабинете, устроившись за маленьким столиком для писаря. Чиниться я не стал, уж больно хотелось почитать скорее. Не ошибся. Чтение оказалось прямо-таки захватывающим, можно было бы весьма занимательный детектив написать по его содержанию. Однако ничего такого, что могло бы помочь мне выяснить судьбу Петра Бабурова я там, увы, так и не нашёл. Впрочем, одна бумага в деле показалась мне интересной — то самое подмётное письмо, которое и повлекло за собой арест вымогателя.
«Апреля месяца в двадцать первый день в час пополудни бесчестный вымогатель Малецкий в кондитерской лавке Эйнема получит с купца Бермуцева деньги за порочащую того Бермуцева бумагу, каковая и будет у Малецкого при себе.»
Да, не образец изящной словесности, зато кратенько и по делу. Бумага так себе, на обёрточную похожа, написано карандашом, причём свинцовым, а не грифельным, буквы крупные, печатные, выписаны старательно, но всё равно кривовато. Ошибок нет. Такое впечатление, что писал человек из простого народа, но с каким-никаким образованием...
— Фёдор Павлович, а почему вы посчитали, что Малецкого именно сообщники сдали? — спросил я, закончив с изучением письма.
— Так больше некому, — Елисеев даже плечами пожал, настолько ясным для него это представлялось.
— А какая им с того выгода? — попытался я уточнить.
— Я так понимаю, продолжить дело Малецкого, но уже без него, чтобы деньги самим получать, — судя по тому, как это было сказано, и здесь Елисеев в своей правоте не сомневался. Попробую зайти с другой стороны, что-то меня такое объяснение пока не убеждает...
— Вы, Фёдор Павлович, не хуже меня знаете: купцы считают, что любое затруднение можно преодолеть с помощью денег, — начал я. — Не думаете, что кого-то из сообщников Малецкого тот же Бермуцев мог и перекупить?
— Тоже вполне возможно, — согласился Елисеев. — Но одно же другому не мешает, не так ли? И от кого-то из купцов получить денежку, и с других купцов потом продолжить деньги вымогать?
— Возможно, да... — задумчиво признал я, вернувшись к изучению письма. Ах ты ж...! Как же я сразу-то не заметил?!
— А что вас, Алексей Филипович, в таком предположении смущает? — своим вопросом Елисеев отвлёк меня от письма.
— Кто Малецкий и кто его подручные? — риторически вопросил я. — Что они могут знать? Уж вряд ли Малецкий отчитывался перед ними... Нет, наверняка какие-то сведения они для него добывали, но не в таких же количествах, чтобы без него продолжать...
— Так знали же, где и когда он с Бермуцевым встретится, и что расписка Бермуцева у него с собой будет, тоже знали, — возразил Елисеев.