Семейный экипаж
Шрифт:
А Нурлан с замиранием ждёт, когда же с военного спадёт фуражка.
Вот-вот она готова упасть, но встряхиванием головы военный ловко возвращает её на место и замечает Нурлана.
Мальчик видит его лицо.
Военный похож на отца, только постарше и с усами.
Может, это отец и есть?
А наград и значков-то сколько на гимнастёрке?! Они не знакомы Нурлану, кроме комсомольского значка — крылышка красной бабочки…
Военный вздыхает полной грудью.
Из опущенной руки его сам собой выпадает топор.
Бряк!
Военный идёт к Нурлану, берёт
— Сынок, как ты вырос!
Тут он видит маму и идёт к ней с Нурланом на руках. Она глядит на него снизу вверх с восторгом и потаённым испугом, который никому, кроме Нурлана, не виден.
Мама обнимает мужа, целует и говорит-говорит, задыхаясь:
— Милый мой! Приехал… И ничего не прислал — ни телеграммы, ни письма, никакой весточки… Милыи мой Тунгушпай [5] — мой первый и последний!.. Торопился? Скорее хотел пас увидеть!.. Нурлан, кто это?
5
Тунгушпай — первенец, первый (казахское имя).
Мальчик нагибает голову и молчит.
— Кто я? — растерянно спрашивает военный.
Мальчик мельком видит его усы и нагибает голову ещё ниже.
— Кто я?
Голос у военного подрагивает от обиды, и мальчику становится жаль человека. Наверное, это всё же отец, только немного не такой, не как во снах и воспоминаниях. Откуда вот усы взялись да такие колючие? Правда, люди с бородами ходят, и ничего. Не шарахаются же от них знакомые. Привыкают.
— Кто?..
Зажмурившись, мальчик храбро обвивает ручонками шею отца и, стараясь держать лицо подальше от усов, говорит:
— Папа мой…
Нурлану хочется, чтобы мать взяла его на руки, а там он, глядишь, привык бы к военному, перестал бы стесняться и побаиваться. Но отец не думает отпускать сына. Он колет лицо усами, как рогами бодает, и подбрасывает, и ловит на лету, так, что степь раздаётся и встаёт на ребро со станом, рекой посредине и красными комбайнами по краям, по подолу.
Мальчик терпеливо сносит отцовские ласки и радуется про себя, когда мать отбирает его у мужа и ставит на землю.
— Ну, будет, будет! — говорит она. — Ты же его перебултыхаешь. А сам надорвёшься…
— Я?..
Легко, как ребёнка, отец берёт мать на руки, кружится с ней, и оба они смеются.
Нурлан бежит от них, наслаждаясь свободой, но скоро ему становится одиноко, и он возвращается к родителям.
Они не замечают его возвращения и говорят не наговорятся:
— Третьего дня я видела дрофу. Такая рыжая, длинная. Как баскетболистка! Ходила-ходила и улетела от моего комбайна. Я поняла: ты приедешь!
— А я сайгаков видел, — говорит Нурлан, но так тихо, что они его не слышат.
— Я тебя видел во сне, Галенька…
— Я не помню,
— А я сайгаков видел! — возвышает голос Нурлан, но почему-то и на этот раз они не слышат его, и ему думается, что отныне родители любят только себя, а у него на свете есть один дедушка, и больше никого.
Нурлан идёт к обрыву, над которым веется берёзовый дух баньки, садится и смотрит в заречную даль, где за хлебами скрывается дедушкин сад. В мыслях Нурлан говорит старику:
«Дедушка, дедушка, какой ты хороший! Тебя не видно отсюда, но я знаю, что сейчас ты окапываешь яблоню, чтобы корням её дышалось вольно. У тебя бессонница. А у меня сонница. Я столько сплю, что просыпаю много всего на свете. Возьми от моего сна столько, сколько хочешь».
Думы Нурлана прерывают отец и мать. Они идут сюда со свёртками, и по выражениям их лиц мальчик догадывается, что в мире произошло нечто важное.
— Куда ты убежал? — выговаривает мать и подаёт сыну свёрток — полотенце, трусы и майку, завёрнутые в газету, — и объявляет с великой радостью: — С отцом в баню пойдёшь!
Мужчины — отец и сын — раздеваются в предбаннике, присматриваются друг к другу, и, привыкая к отцу, подражая ему, Нурлан по-военному аккуратно складывает одежду на лавке и идёт за старшим в парилку.
Жар — упругий, косматый! — перехватывает дыхание, толкается, и Нурлан пятится. Отец удерживает его, моет, трёт колючей мочалкой, оглаживает берёзовым веником, и мир качается в банном пару — горячий до звона в ушах и неразличимый.
Хотя почему неразличимый?
Нурлан видит красные, золотые, лазоревые камни каменки, и по ним, как человечек в башлыке, снуёт эфирный огонь. А отец уже окачивает сына из ковша прохладной водой и приговаривает:
Убегу от болей На белом коне. Ускачу от хворей На красной лошади. На золотой кобылице Умчусь от напастей В тихую долину, На шёлковые травы.И камни каменки кажутся мальчику многоцветными конями, а эфирный огонь в башлыке — им самим: маленьким, проворным, бесстрашным всадником!..
Отец заворачивает сына в мохнатое полотенце, выносит в предбанник, ставит на скамью, а сам убегает в косматый жар парилки, плотно затворив за собой дверь.
Мальчик с уважением прислушивается к сочным ударам веника, к кряхтенью и стонам отца.
Слушать ему надоедает, и, не вылезая из полотенца, он идёт к выходу мелкими шажками.
Мимо, облепленный берёзовыми листьями, пробегает голый, малиновый от жара отец с выпученными глазами.
С разбегу он подпрыгивает на порожке и ныряет в реку. Тотчас с дальнего плёса снимаются дикие гуси. В закатной мгле свистят их крылья, и что-то невыразимо вольное живёт в этом свисте и хлопанье крыльев, отчего у мальчика сжимается сердце.