Семейство Таннер
Шрифт:
– Так почему же вы не остались служить в больнице? – спросил конторщик.
– Нет у меня времени заниматься одним делом, – отвечал Симон, – мне бы и в голову никогда не пришло по примеру многих успокоиться на чем-то одном, словно на пружинном матраце. Нет, проживи я хоть тысячу лет, все равно так не смогу. Лучше пойду в солдаты.
– Смотрите, как бы впрямь до этого не дошло.
– Пока что есть другие возможности. Насчет пойти в солдаты – просто поговорка, которой я привык заканчивать свои речи. У молодого человека вроде меня возможностей предостаточно. Летом я могу пособить какому-нибудь крестьянину вовремя убрать урожай, он будет рад крепкому помощнику и оценит его по достоинству. Накормит-напоит, а кормят в деревне хорошо, вкусно, когда же настанет пора уходить, даст мне немного наличных, а дочка его, прелестная юная девушка, на прощание улыбнется мне, да так, что, продолжая путь, я долго буду вспоминать ее улыбку. Чем плохо – странствовать пешком, хоть в дождь, хоть в снегопад, коли ты здоров и не обременен
– Есть временная вакансия помощника в адвокатской конторе, примерно на месяц. Вам подойдет?
– Конечно, сударь.
Так Симон попал к адвокату. Зарабатывал там неплохие деньги и был вполне счастлив. Никогда мир не казался ему краше, чем в эту пору у адвоката. Он заводил приятные знакомства, целыми днями легко, без труда писал, проверял счета, писал под диктовку, в чем весьма и весьма наторел, вел себя, к собственному удивлению, обаятельно, так что патрон весьма живо о нем заботился, выпивал после обеда чашку чая и за писаниями мечтал, глядя в большое светлое окно. Мечтать, при том без ущерба для своих обязанностей, он умел превосходно. «Я зарабатываю столько денег, – думал он, – что мог бы обзавестись молодою женой». Когда он работал, в окно частенько заглядывала луна, и это его восхищало.
Малютке Розе, своей приятельнице, Симон говорил вот что:
– У моего адвоката длинный красный нос, он тиран, но мы с ним отлично ладим. Я воспринимаю его брюзгливый властный норов как забавный каприз и сам удивляюсь легкости, с какой подчиняюсь всем его требованиям, зачастую несправедливым. Люблю я, когда обстановка чуточку напряженная, она мне по душе, как бы поднимает меня в жаркие высоты, подогревает желание работать. Жена у адвоката красивая, стройная, будь я художником, непременно написал бы ее портрет. Поверьте, у нее дивно большие глаза и прекрасные плечи. Она нередко находит себе какое-нибудь дело в конторе и, наверно, глядит на меня, бедного писаря, свысока. При виде таких женщин меня бросает в дрожь, и все же я счастлив. Вы смеетесь? Увы, перед вами я привык быть совершенно откровенным и надеюсь, вам это по сердцу.
Роза в самом деле любила, когда с нею говорили откровенно. Необычная девушка. Глаза ее сияли чудным блеском, а губки были поистине прелестны.
– По утрам, когда иду на работу, – продолжал Симон, – я ощущаю сродство со всеми, кто, как и я, в восемь заступает на службу. Ох и огромная же казарма – эта наша современная жизнь. И тем не менее сколь прекрасно и глубокомысленно именно такое однообразие. Постоянно тоскуешь о чем-то, что должно бы произойти, должно бы тебе встретиться. Ведь ты ну ничегошеньки не имеешь, гол как сокол, чувствуешь себя совершенно потерянным во всей этой образованности, упорядоченности, точности. Я поднимаюсь на четыре лестничных марша, вхожу, здороваюсь, приступаю к работе. Господи Боже, как мало я должен сделать, как мало знаний от меня требуется. Здесь словно бы толком и не догадываются, что я способен на большее. Впрочем, сейчас очаровательная непритязательность моих работодателей вполне меня устраивает. За работой я могу размышлять и имею все шансы стать философом. Часто я думаю о вас!
Роза рассмеялась:
– Проказник вы этакий! Но продолжайте, мне интересны ваши рассуждения.
– Вообще-то мир прекрасен, – снова заговорил Симон, – я могу сидеть у вас, и никто не мешает мне часами беседовать с вами. Я знаю, вы охотно слушаете меня. Находите, что говорю я не без изящества, и в душе меня сейчас разбирает смех, оттого что я это сказал. Но ведь я выкладываю все, что приходит на ум, даже, к примеру, и самохвальства не боюсь. С такою же легкостью я могу и попенять себе, более того, меня радует, когда случается такая оказия. Разве нельзя высказывать всё? Сколь многое теряется, аккурат когда хочешь прежде не спеша все взвесить. Я не любитель долгих раздумий, говорю сразу, к месту ли, нет ли, говорю, и всё. Коли я тщеславен, пусть на свет выйдет мое тщеславие, коли скуп – скупость, коли порядочен, то в моих словах, несомненно, будет сквозить порядочность, а коли Господь сделает меня дельным человеком, в моих речах, о чем бы я ни вел разговор, будет звучать усердие. В этом отношении я нимало не беспокоюсь, оттого что немножко знаю себя и нас и оттого что стыжусь выказывать в беседе опаску. Если, например, я кого-нибудь обижу словом, оскорблю или разозлю, то разве
– Нет-нет, тут другое.
– Вы устали?
– Подите домой, Симон, ладно? Я и правда устала. Вы такой милый, когда говорите. И очень мне нравитесь.
Роза протянула своему молодому другу ручку, тот запечатлел на ней поцелуй, пожелал доброй ночи и отправился восвояси. А малютка Роза после его ухода долго тихонько плакала. Плакала о своем возлюбленном, молодом человеке с курчавой головой, изящной поступью, благородного рисунка ртом, однако ж по натуре легкомысленном.
– Получается, любят тех, кто этого не стоит, – сказала она себе, – и все же разве любишь за достоинства? Смешно. Какое мне дело до достоинств, коли я хочу любить.
Засим она легла спать.
Глава вторая
Однажды в полуденный час Симон довольно робко позвонил у садовой калитки красивого особняка. Услыхав звон колокольчика, он подумал, что позвонил как попрошайка. Если бы он сейчас сидел в доме, к примеру, как хозяин, может, аккурат за обедом, то не спеша обернулся бы к жене и спросил: Кто там звонит? Наверное, попрошайка! «Важных господ, – размышлял он в ожидании, – всегда представляешь себе за столом, или в экипаже, или за одеванием, когда им помогают слуги да служанки, а бедняков – на улице, на морозе, с поднятым воротником, как у меня сейчас, ожидающими у садовой калитки, с учащенно бьющимся сердцем. У бедных людей, как правило, сердца горячие, бьются быстро, у богачей – холодные, просторные, натопленные, с мягкой обивкою, заколоченные гвоздями! Эх, поскорей бы уж кто-нибудь прибежал, я бы вздохнул с облегчением. В этом ожидании у богатых дверей есть что-то цепенящее. Хоть я и имею кой-какой жизненный опыт, ноги у меня все равно как ватные». Он в самом деле дрожал, когда наконец прибежала служанка и открыла калитку. Симон всегда невольно улыбался, когда ему отворяли дверь и приглашали войти, вот и теперь не обошлось без улыбки, которая выглядела как смиренная просьба и, пожалуй, знакома многим.
– Я ищу комнату.
Симон снял шляпу перед красивой дамой, которая внимательно разглядывала своего гостя. Ему понравился ее внимательный взгляд, ведь он чувствовал, что она имеет на это право, и видел, что дружелюбности у нее не убывает.
– Проходите, пожалуйста! Сюда! Вверх по лестнице.
Симон пропустил даму вперед. И при этом впервые в жизни сделал рукою соответственный жест. Дама, отворив дверь, показала молодому человеку комнату.
– Какая прелестная комната! – воскликнул Симон с искренним удивлением. – Слишком хороша для меня, к сожалению. Слишком изящна. Должен вам сказать, я мало подхожу для такой изысканной комнаты. А все же с удовольствием бы здесь поселился, с большим, с превеликим удовольствием. Вообще-то напрасно вы мне ее показали. Лучше бы сразу выпроводили за порог. Смею ли я бросить взгляд в столь радостную, красивую комнату, будто предназначенную для божества? Этакие красивые жилища под стать людям обеспеченным, имущим. А я никогда ничего не имел, никем не стал и, несмотря на надежды родителей, не стану. Какой чудесный вид из окна, какая красивая, блестящая мебель, какие прелестные шторы, придающие комнате что-то девичье. Здесь я бы, наверно, стал добрым, чувствительным человеком, коли верно говорят, что обстоятельства способны изменить человека. Можно мне еще немного полюбоваться, постоять еще минутку?
– Конечно, можно.
– Благодарю вас.
– Чем занимаются ваши родители и, с вашего позволения, в каком смысле вы «никто», как вы изволили выразиться?
– Я без места!
– Мне это совершенно безразлично. В том-то и дело!
– Нет, надежды у меня мало. Хотя, сказать по правде, так тоже говорить не след. Я полон надежды. Она никогда меня не покидает… Батюшка мой человек бедный, но жизнерадостный, у него и в мыслях нет сравнивать нынешние скудные дни с давним блеском. Он живет как двадцатипятилетний юноша и вовсе не задумывается о своем положении. Я им восхищаюсь и стараюсь ему подражать. Коли он в своем убеленном сединами возрасте способен быть бодрым, то его молодой сын стократ обязан не вешать голову и смотреть на людей ярким, как молния, взглядом. Но от маменьки мне, а еще больше братьям досталось в дар множество помыслов. Маменька-то умерла.
Любезная дама, стоявшая рядом, сочувственно ахнула.
– Она была женщина добросердечная. Мы, дети, без устали вспоминаем ее, когда бы и где бы ни встречались. Жизнь разбросала нас в разные концы этого просторного большого мира, и очень хорошо, ведь все мы, знаете ли, таковы, что подолгу нам вместе быть негоже. Характер у нас у всех довольно тяжелый и был бы помехой, если бы мы разом являлись среди людей. Слава Богу, мы этого не делаем, и каждый из нас точно знает, отчего мы этого не желаем. Но мы любим друг друга, как подобает. Один из моих братьев – ученый, причем небезызвестный, второй – специалист в биржевом деле, третий – просто мой брат, так как я люблю его в первую очередь как брата и при мысли о нем мне в голову не приходит подчеркивать в нем что-то другое, кроме обстоятельства, что он мне родственник и выглядит именно так, вот и все. Вот сообща с этим братом я бы охотно у вас поселился. В комнате места вполне бы хватило. Только вряд ли получится. Какова плата за комнату?