Семибоярщина
Шрифт:
С нараставшей тревогой следили поляки с городских стен за постепенным приближением многочисленных ополчений. Слухи и догадки подтвердились. Русь поднялась на защиту своей Первопрестольной и с помощью преисполненных воодушевления ополченцев готовилась освободить свои святыни, захваченные дерзкими чужеземцами.
Окрестности Москвы, давно обезлюдевшие и словно вымершие за последнее время, теперь шумно оживились. Запылали костры, зазвучали песни, то заунывно-грустные, великорусские, то буйные казацкие, зазвенели наковальни походных кузниц. Ржание сотен коней, разноречивый говор тысяч ополченцев огласили начинавшие зеленеть берега Москвы-реки, недавно освободившейся от ледяного покрова.
Пестрой картиной раскинулись ополченские станы, и в них как будто улицы образовались: выстроились ряды телег с поднятыми оглоблями и привешенными на концах хомутами, возы с припасами, съестными и ратными — свинцом в свиньях, пулями и
100
Пороховые запасы.
Воины-ополченцы, отдохнув и подкормившись после долгого пути, так как была Пасха, почистились, принаряжались и, переходя из стана в стан, заводили знакомства, обменивались впечатлениями, угощали друг друга привезенными с собой припасами. Некоторые были одеты попроще — в кошули-тулупы, крытые крашениной, в кафтаны из толстого белого сукна, в серые армяки, подпоясанные пестрыми кушаками; иных облегали кафтаны-тегиляи [101] с короткими рукавами, железные юшмана и байданы [102] . Реже мелькали малиновые, желтые, лазоревые и других цветов кафтаны и полукафтанья боярских детей побогаче с дорогими, шитыми золотом или серебром воротниками-ожерельями. Изредка виднелись в толпе и богатые шубы боярские, покрытые шелками и бархатами. А над толпой мелькали разнообразные шапки, косматые бараньи кучмы, наурузы, колпаки, железные шишаки и шеломы с разноцветными еловцами [103] на трубках. В стороне от станов паслись табуны лошадей; тут были преимущественно низкорослые, узкобрюхие, с тяжелой головой на короткой шее татарские астраханки, неказистые на вид, но быстроходные и выносливые; попадались принадлежавшие богачам персидские и арабские красавцы и статные белые, как снег, кони, которыми любили щеголять знатоки-лошадники того времени. Словом, картина ополченских станов была очень нарядна, разнообразна и живописна.
101
Тегиляй — кафтан; бывал подбит пенькой или хлопком и заменял в этом случае панцирь.
102
Кольчужные рубашки с металлическими вставками на груди и спине и с кольчатыми рукавами и подолом.
103
Длинные и узкие разноцветные полосы.
В пятницу на Святой новые ратники привлекли общее внимание. Численность их была невелика. Но впечатление произвел внешний вид их и как они пришли. Казалось, будто две струи — одна ярко-красная, другая черная — вливаются одна за другой в общий людской поток ополченцев: то пришли стрельцы в красных кафтанах и шапках с остроконечными тульями, вооруженные бердышами и саблями, а за ними следом — монастырские слуги от Троицы в черных одеждах, черных клобучках и скуфейках с тяжелыми мечами, а иные с пищалями. Этот отрад, посланный архимандритом Дионисием и келарем Авраамием Палицыным, вел двоюродный брат его, Андрей Федорович Палицын. Помощником отрядного головы был пятидесятник Аленин, который доставил благополучно Матвея Парменыча в лавру и теперь, с благословения архимандрита Дионисия, шел в бой смывать кровью позор прежней жизни. По званию боярского сана и ввиду ратной опытности ему была поручена команда в пятьдесят человек. Отряд этот стал у Тверских ворот под начало к князю Мосальскому.
Когда воины разместились в быстро раскинутых шатрах и палатках, Аленин отпросился у своего начальника Палицына сходить к рязанскому воеводе.
— Ступай, — отпустил его тот, — да скажи Прокопию Петровичу, скоро-де и сам я к нему с поклоном буду. Порядок только налажу здесь.
Аленин отправился разыскивать стан рязанского воеводы к Симонову монастырю, думая, что Ляпунов по-прежнему стоит там. Но по дороге он узнал, что воевода с утра продвинулся ближе к Москве — к Яузе и Коломенской башне Земляного города. Тогда он свернул в этом направлении, вскоре нашел стан Прокопия Петровича и посреди его издали увидел огромный шатер воеводы из пестрой персидской ткани, возле которого помещалась палатка меньших размеров, где расположилась походная его канцелярия.
Пока десятник ходил с докладом к воеводе, Аленин прислушался к песне, начальные слова которой привлекли его внимание: он услыхал имя «вора» и вместе с ним ненавистное имя Марины.
Поизволил вор-собака женитися, —несколько в нос, однообразно-уныло тянул малый, —
Не у князя он берет, не у боярина, Не у нас он берет, в Каменной Москве, Берет вор-собака в проклятой Литве, Проклятой Литве у Юрья, пана Стредомирского [104] , Берет он Маринку, дочь Юрьеву. А свадьба была на вешний праздник. На великий праздник, Миколин день. Миколин день был в пятницу, А у Гришки свадьба в четверток была…104
У сандомирского воеводы.
Десятник вышел из шатра и сообщил, что воевода совещается с князем Трубецким, и потому велел Аленину обождать. Получив ответ, Аленин продолжал слушать песню, всецело поглотившую его внимание.
…Стали благовестить к заутрене, —продолжал малый тянуть бесхитростное повествование, —
У святого Михаила Архангела, Где кладутся цари благоверные. Благоверные, благочестивые. Бояре пошли к заутрене, Ко святому Михаилу Архангелу, А Гришка-расстрига в баню пошел Со своею Маринкою, дочерью Юрьевой. Бояре идут от заутрени, А Гришка-расстрига из бани идет: Шуба на нем соболиная, На Маринке саян красного золота…В песне описывались похождения Гришки-расстриги и Маринки, призывалось проклятье на ее голову и всех тех, кто стоял за нее. При этих словах Аленин невольно покраснел, словно в песне упомянулось лично его имя. Да, подумалось ему, велик его грех и не скоро заслужит он прощение. Страшно стало при мысли, что и его имя может случайно попасть наряду с гнусными именами «вора» и «ворухи» и облететь всю Московскую землю.
Наконец полы шатра откинулись, и в сопровождении воеводы вышел князь Дмитрий Тимофеевич. Под влиянием тяжелых мыслей Аленин отвернулся, боясь, что Трубецкой его узнает и вдруг скажет, что недавно знал Аленина как близкого слугу калужской «ворухи».
И Трубецкой его действительно уже узнал.
— А, старый знакомец! — приветливо кивнул он. — Давно ли под Москвой? Откуда взялся?
— От Троицы-Сергия я, под началом Василия Федоровича Мосальского, — уклоняясь от прямого ответа, глухо ответил Аленин.
— Так князь Василий Федорович пришел? Давно ли?
— Сегодня, час назад.
— Дело, дело! Стало быть, и ты ныне против поляков? Ну, помогай Бог!
И, кивнув еще раз, Трубецкой вышел за ворота частокола, прошел мимо вскочивших при его приближении ратников и сел на подведенного рыжего красавца коня. Аленин, смущенный расспросами князя, нерешительно поднял глаза на стоявшего перед ним чуть заметно улыбавшегося его смущению и приглашавшего рукой в шатер рязанского воеводу.
— Что скажешь, молодец? — спросил Ляпунов, когда Аленин вошел в шатер и отвесил ему поклон.
— Боярин Матвей Парменыч Роща-Сабуров бьет челом тебе, воевода Прокопий Петрович!
— Спасибо! Рад весть получить от Матвея Парменыча, — оживился Ляпунов. — Давненько слухов от него не имел. Думно мне было, жив ли уж, здоров? Как же довелось тебе из Москвы сюда пробраться? Чай, трудно было?
— Не из Москвы я сейчас, от Троицы. Боярин там.
— У Троицы, не в Москве? Что же так? — удивился Ляпунов.