Семилетняя война
Шрифт:
— Так, значит, всё-таки дозволяете жить лучше, чем предки жили?
— Конечно, Александр Андреевич. Дозволяю! Живите, господин секретарь, лучше, богаче, звонче, чем батюшка ваш жил. Не забывайте токмо при этом во имя чего вы живете — во имя брюха своего или во имя духа.
— А что вы, любезнейший Дмитрий Николаевич, подразумеваете под духом? Мы все веруем!
— Вопрос токмо: во что? В Маммону, тельца золотого, или во что-либо иное, в субстанцию менее телесную. Каждый мечтает о своём: кто о своём процветании печётся, кто о державном.
— А по-вашему, ежели я процветаю, так держава беспременно должна в разор прийти?
— Не
— Не вижу противоречий, Дмитрий Николаевич. Богатые подданные — богатое государство.
— Богатое чем?
— Всем!
— Всем ли? Богаче ли оно будет совестью, честью, мужеством?
— А, вот вы куда!
— Именно туда. Золото не выигрывает войн, а питает их. Выигрывает железо. Железо, взятое в надёжные руки. А чем они надёжны? Тем, о чём я говорил вам сейчас и о чём вы считаете возможным не упоминать.
— Почему же? Сие тоже полезные и нужные качества. Но странно мне, что вы не упомянули о таком важном качестве, как верноподданность. Или это не просто забывчивость?
— Я знал, Александр Андреевич, что вы обратите на это внимание. И был уверен, что не преминете мне об этом напомнить. Разумеется, это важная черта во всех случаях. Верность должна быть, без этого державе не простоять.
— Простите, Дмитрий Николаевич, я говорил о верноподданности, сиречь верности монарху и престолу. Конечно, это тоже верность, но верность в её высшем, идеальном, значении.
— Мы с вами по-разному понимаем идеал, Александр Андреевич. Для меня, русского дворянина и офицера, верность — это прежде всего выполнение долга, выполнение до конца, перед землёй, породившей меня. Вспомните, как сказал Пётр при Полтаве: сражайтесь не за меня, государя вашего, а за Отечество! Вот высшая верность.
— Так, значит, верность монарху вы отрицаете?
— Не передёргивайте, Александр Андреевич, не старайтесь меня подловить или обвинить в чём-то. Я доказывал верность монарху задолго до того, как вы начали в политику поигрывать. Монарх как символ — да. Живые же люди стареют, умирают, случается, ошибаются.
— Монархи ошибаются?
— А разве вы не знаете нашей истории? Ах, да, это же не ваша история! Она только становится вашей. По-видимому, отсюда ваша экзальтированная и нерассуждающая преданность. Вам ведь ещё надо доказать, что вы свой и нужный. Только умоляю вас, Александр Андреевич, не доказывайте это мне! Я и так вас весьма уважаю и не собираюсь — поверьте! — сообщать по начальству ни о чём для вас предосудительном. Если же это уже стало вашей верой — мне жаль Россию. Когда самые умные из её слуг начинают думать так как вы — добру не быть. И, кстати, господин секретарь, вы не находите, что мы сейчас говорим о том же, с чего и начинали? Сделав своим символом веры собственное благополучие и процветание, вы неминуемо должны были прийти в своих рассуждениях к персоне, какая может вам их дать даже в ущерб всем прочим, в ущерб всем и всему. В этом и состоит, Александр Андреевич, наше с вами отличие: у кого что болит. Для меня главное — державное процветание, для вас — милость властителей.
— Я не отделяю, — ответил Безбородко хрипло, — монарха от его державы и от его подданных. И милость
— Это хорошо. Но, простите, из ваших слов я могу заключить, что не все дела власть верховную предержащих могут идти во благо государственное. Или я извратил вашу мысль?
— Не извратили, Дмитрий Николаевич.
— А как же тогда верноподданность? Будете ли вы верным такому властителю или нарушите свой так лелеемый принцип?
— Не знаю.
— Вот именно. Не знаете, Александр Андреевич. Что свидетельствует о вашей совести. От чего и происходит сей разговор. Поэтому я ещё раз вам скажу: я не желаю верить в нечто зыбкое, размытое, неопределённое. Я солдат и хочу определённости и постоянства. Эту определённость мне даёт вера в землю моих предков, которую они обильно поливали своей кровью, защищая её от различных любителей полакомиться за чужой счёт, от желающих дать нам новых властителей, к которым мы бы — по их замыслу — со временем бы начали испытывать верноподданнические чувства. Теперь на смену всем павшим пришёл я, а за мной — мои дети. Это и есть верность, Александр Андреевич. Иную мы вряд ли с вами измыслим.
— Может быть, вы и правы, Дмитрий Николаевич.
Не может быть, а точно. Но я не хочу вам навязывать то, во что верую сам. Вера, не осенённая разумом, слепа. Подумайте на досуге. А пока предлагаю, оставив сии высокие материи, отдать должное вашим чудесным пирожкам.
Семилетняя война в мемуарах
Чем ближе происходящие события к дням сегодняшним, тем больше письменных источников спешат сообщить нам о них. Такая тенденция особенно явственно прослеживается с XVII! века, века Просвещения, с его культом письменного слова, обвала мемуаристики и эпистол. Семилетняя война здесь не исключение. О ней, о мире, существовавшем параллельно с ней и определявшем её, вспоминают много и с удовольствием, находя в воспоминаниях отдохновение души. Известный русский мемуарист этого столетия А. Болотов, без которого уже давно не мыслится изучения данной эпохи, удачно оказывается участником этих событий и охотно делится и воспоминаниями о ней, и слухами-раздумьями о её причинах:
“Так всё полыхнуло. Многих в Европе опалило сразу. Россия по своей всегдашней привычке медленно запрягать вступила в дело не сразу, но, уж раз вступив, понеслась вперёд с грохотом, слышным по всей европейской округе”.
Речь прежде всего идёт о Гросс-Егерсдорфе, дело при котором вновь напомнило европейским стратегам похождения полков Петра I по западным уж и не таким просторным просторам. Вновь вспоминает Болотов:
“Так под подзабытое Европой русское “ура” Фридрих получил нового серьёзного противника, в конце концов сломавшего почти все его планы”.