Семиотика, Поэтика (Избранные работы)
Шрифт:
Отец.
Кто же этот другой, от которого герой не может отделиться? Прежде всего, наиболее очевидным образом, это Отец. Нет трагедии, где бы не присутствовал Отец, - реально или виртуально 63. Определяющий признак Отца - не кровь, не пол 64, даже не власть; его определяющий признак предшествование. Что пришло после Отца, то вышло из Отца; здесь неотвратимо возникает проблема верности. Отец - это прошлое. Его сущность лежит гораздо глубже любых его атрибутов (кровь, власть, возраст, пол). Именно поэтому Отец у Расина - всегда и воистину абсолютный Отец: изначальный,
63 Отцы в расиновском театре: "Фиваида": Эдип (Кровь).
– "Александр Великий": Александр (Отец-бог).
– "Андромаха": греки, Закон (Гермиона, Менелай).
– "Британик": Агриппина.
– "Береника": Рим (Веспасиан).-"Баязид":
– "Митридат": Митридат.
– "Ифигения": греки, боги. (Агамемнон) - "Есфирь": Мардохей. "Гофолия": Иодай (Бог).
64 И Митридат, и Мардохей (не говоря уже об Агриппине) олицетворяют и отца, и мать одновременно.
Ведь сызмальства я рос, прильнув к его груди.
("Митридат", IV, 2)
Отца и матери лишилась рано я,
Но он, исполненный любовью нежной к брату,
Решил восполнить мне родителей утрату.
("Есфирь, I, 1)
(Пер. Б. Лившица)
184
необратимый факт, выходящий за рамки природного порядка. Что было, то и есть - вот закон расиновского времени 65: в этой тождественности и состоит для Расина все несчастье мира, обреченного на неизгладимость, на неискупимость. В этом смысле Отец бессмертен: его бессмертие выражается не столько продолжительностью жизни, сколько возвращением; Митридат, Тесей, Мурад (в обличье чернокожего Орхана) возвращаются из смерти, напоминают сыну (или младшему брату, это одно и то же), что Отца невозможно убить. Сказать, что Отец бессмертен - значит сказать, что Предшествовавшее не уходит: когда Отец отсутствует (временно), все распадается; когда он возвращается, все отчуждается; отсутствие Отца порождает беспорядок; возвращение Отца утверждает вину.
Кровь, играющая столь важную роль в расиновской метафизике, - не что иное, как расширенный субститут Отца. И в том и в другом случае речь идет не о биологической реальности, а прежде всего о некоей форме: Кровь - это тоже предшествование, но только более рассеянное, и потому более страшное, чем Отец. Кровь - это транстемпоральное Существо, которое держит и держится, подобно тому, как держит и держится дерево; то есть оно длится как некий монолит, а при этом оно овладевает, удерживает, связывает. Кровь - это связь и закон, то есть Легальность в буквальном значении слова. Сын не может выпутаться из этих уз, он может только разорвать их. Мы вновь оказываемся перед изначальным тупиком отношений власти, перед катастрофической альтернативой расиновского театра: либо сын убьет Отца, либо Отец уничтожит сына; детоубийства не менее часты у Расина, чем отцеубийства 66.
65 О расиновском времени см.: Poulet G. Etudes sur le temps humain, IV. Mesure de l'instant. P.: Plon, 1968, p. 55-78.
66 В XVII в. слово "отцеубийство" (parricide) обозначает покушение на всякую власть (на Отца, Суверена, Государство, Богов). Что касается детоубийств, они встречаются почти во всех пьесах Расина:
Эдип обрекает сыновей на самоубийственную ненависть.
Гермиона (греки, Прошлое) организует убийство Пирра.
Агриппина не дает дышать Нерону.
Веспасиан (Рим) отнимает у Тита Беренику.
185
Неискупимая борьба между Отцом и сыном - это борьба между Богом и тварью. Впрочем, речь идет о Боге или о богах? Как известно, в расиновском театре сосуществуют две мифологии: античная и иудейская. Но на самом деле языческие боги нужны Расину лишь как гонители и милостивцы. Налагая на чью-то Кровь проклятие, боги лишь гарантируют неискупимость прошлого: за множественностью богов скрывается единая функция, точно совпадающая с функцией иудейского Бога: отмщение и воздаяние. Однако у Расина это воздаяние всегда превышает вину 67: расиновскому Богу, так сказать, еще неведом сдерживающий закон "око за око, зуб за зуб". Единственный и истинный расиновский Бог - не греческий Бог и не христианский. Расиновский Бог - это Бог ветхозаветный, в своем буквальном и как бы эпическом воплощении: это Яхве. Все расиновские конфликты строятся по единому образцу. Образец этот задан парой, которую составляют Яхве и его народ. И там и здесь отношение определяется взаимным отчуждением: всемогущее существо лично привязывается к своему подданному, защищает и карает его
Митридат и его дети.
Агамемнон и Ифигения.
Тесей и Ипполит.
Гофолия и Иоас.
Кроме того, дважды в расиновских пьесах мать шлет проклятие сыну: Агриппина - Нерону (V, 7), Гофолия - Иоасу (V, 6). 67 И гнев его всегда любви его сильней. ("Митридат", I, 5)
186
новский герой говорит с небом, - это всегда язык битвы, одинокой битвы; либо это ирония 68, либо препирательство 69, либо кощунство 70. Расиновский Бог существует в меру своей злонамеренности: он - людоед, наподобие самых архаичных божеств 71; его обычные атрибуты несправедливость, фрустрация 72, противоречие . Но Существо его - Злоба.
Переворот.
Здесь надо напомнить, что движущий принцип трагедийного зрелища тот же, что у всякой провиденциалистский метафизики: это принцип переворота. Перемена всех вещей в их противоположность - это одновременно и формула божьего промысла, и жанро
68 Вот справедливость их, всевидящих богов!
("Фиваида", III, 2) (Пер. А. Косс)
69 Оракул требует ее невинной крови?
Кто толковал его? Калхас? Да разве внове,
Что смысл пророчества бывает искажен?
Кто мне поручится, что верно понят он?
("Ифигения", IV, 4)
(Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
70 Еврейский Бог, ты снова победитель!
("Гофолия", V, 6) (Пер. Ю. Корнеева)
71 Угодней небесам кровь одного героя,
Чем кровь преступников, текущая рекою.
("Фиваида", III, 3) (Пер. А. Косс)
Бросался всюду я навстречу верной смерти.
За ней отправился я к скифским племенам,
Что кровью пленников свой освящают храм.
("Андромаха", II, 2)
(Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
Едва лишь возомню, что милость мне дана,
Что небо наконец дарует нам прощенье,
Как новые оно дарует мне мученья.
("Фиваида", III, 3) (Пер. А. Косс)
73 Вот справедливость их, всевидящих богов!
Они доводят нас до грани преступленья,
Велят свершить его и не дают прощенья!
("Фиваида", III, 2) (Пер. А. Косс)
187
образующий принцип трагедии 74. В самом деле, переворот основополагающая фигура всего расиновского театра, как на уровне отдельных ситуаций, так и на уровне пьесы в целом (например, "Есфири"). Мы сталкиваемся здесь с навязчивой идеей "двумерного мира": универсум состоит из чистых противоположностей, лишенных какого бы то ни было опосредования. Бог или низвергает, или возвышает - таков монотонный ход творения. Кажется, что Расин строит весь свой театр по этой форме (которая является в изначальном смысле слова перипетией) и лишь потом, задним числом, насыщает пьесу так называемой "психологией". Конечно, речь идет об очень древней теме: пленница, ставшая царицей, или тиран, лишившийся царства, древнейшие сюжеты; однако у Расина эта тема не превращается в "историю", она лишена эпической плотности; она существует у него именно как форма, как навязчивый образ, который может быть наполнен самым различным содержанием. Объект переворота - не часть, а целое: герою кажется, что все вокруг вовлечено в это непрекращающееся качание коромысла, весь мир дрожит и колеблется под бременем Судьбы, причем это давление Судьбы не есть какое-то формообразующее давление: Судьба давит на мир не для того, чтобы оттиснуть, отштамповать, отчеканить в бесформенном материале некую новую форму; наоборот, Судьба всегда устремляется на уже упорядоченную ситуацию, обладающую определенным смыслом, обликом (лицом) 75: переворот обрушивается на мир, уже сотворен