Семья и школа
Шрифт:
Сколько ему было лет, — мальчик не знал и даже самому вопросу удивился. На вид — лет шести-семи.
— Ты где же живёшь?
Он смотрел на нас с удивлением.
— Ну, прошлую ночь где ночевал?
— Прошлую? В тверской.
— А позапрошлую?
— Позапрошлую? В арбатской.
— А раньше?
— Летом? Летом — на кладбище.
— Откуда ж ты теперь?
— Теперь? В Дорогомилово ходил. Мне там калошу подарили.
— У тебя, что же, есть отец?
— Батька в замке
— А мать?
— Мамка стреляет.
Просит милостыню.
— Настреляет и пропьёт.
— Братья у тебя есть?
— Брат — жулик.
— Сестра?
— Сестра…
Тут он кратко, точно и ясно одним словом определил, чем занимается его сестра.
И это безо всякого цинизма. Он сказал «слово» так, как мы говорим:
— Инженер… учительница… адвокат…
Совершенно деловое определение профессии. И только.
Оставалось только спросить у мальчика, у которого отец живёт «в замке», насчёт будущего.
— Ты что же делаешь?
— А так.
— Воруешь?
Он отвечал деловым тоном:
— Не. Я ещё мал. На тот год в «форточники» возьмут. А воровать, когда выросту.
Мы положили этого «опасного для общества человека», несомненно, будущего вора, быть может — грабителя, кто знает, даже убийцу с целью грабежа, — спать в дворницкую.
— Завтра позаботимся об его судьбе! Устроим…
Наутро к приятелю явился дворник:
— Пожалте за сапоги и за стекло.
— Как так?
Дворник вышел на дежурство и запер спавшего ребёнка в дворницкой. Мальчик проснулся, выбил стекло, стащил стоявшие на виду около кровати сапоги и исчез.
Он рассуждал по-своему.
— Ежели сапоги стоят, — глупо было бы не украсть.
Когда я явился «устраивать судьбу» мальчика, и приятель рассказал мне о происшествии, мы, по русскому обычаю, занялись самобичеваньем.
— Вот мы всегда так! Начнём хорошо, а кончаем, Бог знает, как! В дворницкую, без призора, ребёнка положили спать?! А! Делать, так уж делай. Не мог я положить его у себя в квартире?!
— Ну, он бы, вместо сапог, часы сволок. Только вся и разница! — заметил я.
— Ты скептик! Молчи уж лучше!
Хотел бы я знать, где теперь этот мальчик?
Уже на Сахалине или ещё не на Сахалине?
А мою совесть беспокоит один вопрос:
— А действительно, не удалось ли бы нам спасти мальчика от этого, если бы мы не сдали его на хранение дворнику?
Второй раз я занялся филантропией в одном из южных городов.
В местных газетах промелькнула заметка, что судилась какая-то баба-босячка: она не только просила милостыню с малолетнею дочерью, но и торговала ею.
Бабу присудили за прошенье милостыни к аресту.
А девочка?
Девочка так и останется у этой «матери»?
Да что ж эта девочка, исключенье, что ли? Не существует ли целого промысла?
Я вооружился парой босяков, знавших все притоны как свои пять пальцев, и пошёл с ними по ночлежным домам и трущобам.
Я разыскал и узнал такие вещи, что приходилось спрашивать себя:
— Да что это? Бред? Кошмар? Я сплю? Я с ума сошёл?
Долго после этого я не мог даже смотреть на детей.
— Ребёнок может стать таким гадом?
Самая старая кокотка не может рассказать о больших утончённостях, о больших гнусностях разврата, чем рассказывали восьми, даже семилетние дети.
В этой области для них ничего уже не было неизвестного.
Они рассказывали мне, моим босякам, как о деле, подробно о всём, о стариках, о молодых «дяденьках», которые им дают «за это» двугривенные, гривенники, иногда только копеечки.
Они выросли в трущобах и, считая, что это необходимо, имели каждая своего «хулигана».
— Как большие.
«Хулиганы» — тоже дети восьми, десяти лет, проедали вместе с ними на лакомствах добытые деньги.
«Хулиганы» их охраняли и защищали.
Вдруг какой-нибудь дяденька на улице, в ответ на предложение маленькой девочки, крикнет:
— Ах, ты, дрянь! Полицейский!
«Хулиган», вьющийся около, моментально подбежит, заревёт на всю улицу, соберёт толпу.
— Дяденька к моей сестре пристаёт! Гадости ей говорит! А не то, — полицией грозится!
И толпа при виде плачущих детей против самого же этого господина ополчится.
— Да она сама…
— Ребёнок? Да разве ребёнок может такие вещи знать? Ах, господин…
При таких условиях всякий сбежит, себя проклянёт:
— Тьфу! В какую грязную историю попал!
То, что я узнал, было так невероятно ужасно, что одному «голословному» утверждению никто бы не поверил:
— Выдумано. Прикрашено. Сгущены краски.
Как у нас всегда говорится.
Я указал в статье имена несчастных девочек, трущобы, где они ютятся.
— Не верите — проверьте.
Как журналист, я мог быть доволен успехом статьи.
Она была перепечатана чуть ли не во всех русских газетах. Переведена во французских, немецких, английских.
Как частный человек, я тоже был доволен.
Слава Богу, на этот раз написал не без результата.
Девочек всех из трущобы взяли и поместили в приют.
Спасены!
Прошло полмесяца, — и вдруг в приюте, куда поместили девочек, уголовное происшествие.
Девчонки кинулись на старика-смотрителя в каком-то тёмном чулане, накинули ему на голову шинель и хотели убить.