Семья Марковиц
Шрифт:
— Да нет, это невозможно, — говорит Генри. — Ерунда какая-то. Мой наниматель не крадет детей.
— Я сказала правду, — говорит она. — У вас есть ко мне недоверие?
— Я ничего не могу понять, — увещевает ее Генри. — Вы расстроены, вы…
Она опускает свою поместительную сумку на пол, вытаскивает из нее бумаги — паспорт, билеты на самолет, письмо на консульском бланке.
— Вот его карточка, — говорит она, протягивая фотографию загорелого, темноглазого подростка. — Его имя Эйтан Бен-Ами.
— Послушайте, — говорит Генри. — Мне пора домой. Давайте я вызову вам такси.
Она, по-видимому, совершенно убита — рыдает
— У вас нет доверия. — Генри ничего не отвечает. — Вы меня не слушаете.
Генри не по себе — они в галерее одни.
— Если ваш сын потерялся, вам следует обратиться в полицию, — говорит он.
— Я сказала: я была в полиции, — вопит она. — Они не помогают.
— Н-н-ну, — заикается Генри, — в таком случае ничего не поделаешь. А сейчас я должен закрыть галерею, мне пора домой. Позвольте вызвать вам такси оно доставит вас в гостиницу.
Она стоит, молчит, пауза тянется бесконечно долго. Стоит, не двигаясь. Генри уже подумывает, что надо бы позвонить в полицию. Здешние полицейские выше всех похвал. Действуют быстро и очень вежливые.
— Я хочу поговорить с раввином, — огорашивает она Генри, голос у нее жалкий.
— В таком случае я вызову раввина. — Генри опрометью кидается к своему столу, принимается названивать в синагоги, значащиеся в телефонной книге под рубрикой «Богослужебные дома». Оставляет сбивчивые послания на разных автоответчиках.
— Говорит Генри Марковиц. У меня тут одна женщина, Амалия Бен-Ами, она остановилась в «Венис-сэндс», ей нужно как можно скорее поговорить с раввином. Она с-с-сильно расстроена.
Кондоминиум Генри, вполне рядовой, белый, снаружи неприметный, но в кухоньке-каюте Генри повесил связки трав, косицу чеснока, вторую спальню заставил до потолка полками, на которых поместил свое собрание книг. В гостиной серый палас от стены до стены почти целиком застелил персидским ковром, раздвижные двери занавесил ниспадающими пышными складками портьерами и сшитым на заказ шелковым ярко-синим ламбрекеном. Стены покрыл старинными гравюрами, на почетном месте, подальше от света, так, чтобы не выцвел, повесил маленький, зато подлинный дюреровский рисунок кролика. Войдя, Генри тут сбрасывает одежду, надевает шелковый халат, напускает горячую ванну. Ему необходимо отмокнуть, необходимо закрыть глаза и изгладить из памяти этот день. Он наливает себе вина, вынимает оставшиеся со вчера кусок грудинки, свеклу и картофель au gratin [12] . Ему, хоть он и живет один, не лень готовить. Он из тех редких людей, которым в охоту приготовить полный обед для себя. Он не жалеет времени, обдумывая аппетитные блюда, красиво сервирует стол, ставит цветы, даже если не ждет гостей. Отменная еда на отменном фарфоре, тонкий хрусталь и старое серебро для него насущны, жизненно важны. Что за жизнь без ужина? Постель без свежего белья? Дом без цветов?
12
Запеченный с сыром ( фр.).
Он садится в ванну, вода обнимает его. Генри рослый, полный, кожа у него розовая, кудрявые волосы уже начали редеть, вокруг глубоко посаженных глаз темные круги — по ночам он допоздна предается научным штудиям. А все оттого, что Генри не перестает следить за
— Алло, мама, — говорит он.
— Я купила билеты, — сообщает она.
— Билеты на что?
— Билеты на Йом Кипур, — говорит она.
— Мама, я же тебе сказал: у меня не получится пойти с тобой.
— Я этого не понимаю, — говорит она.
— Я не могу целый день отсутствовать на работе.
— Целый день! Изкор [13] . Полчаса в память папы. И Мори.
— Но, мама же, мне час ехать час туда, час обратно. Я и полдня не могу отсутствовать на работе.
13
Изкор — поминальная молитва, читается четыре раза в год в Великие праздники (Йом Кипур, Суккот, Песах, Шавуот).
— Если б я могла поехать автобусом… — говорит она.
— Ты не можешь.
— Если б я могла, я б села на автобус. Я сегодня купила билеты. И билеты, как я понимаю, возврату не подлежат.
— Мама, прежде чем покупать билеты, тебе следовало бы поговорить со мной.
— Я говорила с тобой.
— И что я тебе сказал? — Генри устал: ей хоть кол на голове теши.
— То же, что и сейчас.
— Тогда зачем ты купила билеты, раз я сказал что не пойду?
— Потому что ты должен пойти, — говорит Роза. — Один день в году ты должен оставить все дела и подумать.
— Я и так думаю о папе, — говорит Генри.
Он, и правда, последнее время много думал об отце. Они с психотерапевтом последние полтора года часами разбирались в отношении Генри к отцу.
— Ты должен подумать обо мне, вот о ком, — говорит Роза.
— Мама, я еще не ужинал, — говорит Генри. — Я совершенно измотан, весь день на ногах, вдобавок, похоже, у меня грудинка перестоится.
Утром, в галерее, Майкл говорит:
— Генри, у тебя усталый вид.
— Майкл, вечер вчера выдался хуже некуда. Сюда ворвалась какая-то тетка, искала тебя. Психопатка, не иначе, все твердила, что у нее пропал сын, что он у тебя. Я дважды чуть было не позвонил в полицию. Опасался: не ровен час — она выхватит пистолет.
— A-а, я ее знаю, — говорит Майкл. — Мне уже не одну неделю нет от нее житья. — Майкл усаживается за свой стол. — Жаль, что она тебя так напугала. — Майкл — канадец и не вполне избавился от канадского выговора, он светловолосый, высокий, стройный, с блондинистыми усами, голубыми глазами.
— Но откуда взялась эта бредовая фантазия? — спрашивает Генри.
— Не знаю. Одержимая какая-то, — говорит Майкл. — Она обрывает мой телефон. Я решил поменять номер.
— Боже милостивый, — говорит Генри, он не англичанин, но, когда волнуется, у него проскальзывают англицизмы. Он с минуту размышляет, потом говорит: — В пропаже сына она винит тебя — это ясно. Но почему? Как она с тобой познакомилась?
— Как? Да через него, — говорит Майкл. — Он живет у меня.