Семья Мускат
Шрифт:
— Кто это?
— Даша, это я! Абрам!
— Да, Абрам.
— Какие новости? Как поживаешь? Я хотел поговорить с Адасой.
— Прости, Абрам, но тебе с ней говорить не о чем. Оставь ребенка в покое.
— Ты что, с ума сошла?
— Ты и так уже причинил нам немало неприятностей. Разрушить нашу семью я тебе не дам.
— В чем, черт возьми, дело?
— До свидания.
И Даша бросила трубку.
Абрам в замешательстве поднялся со стула. Морщины у него на лбу словно стали глубже, плечи опустились. «Так вот как обстоит дело, — сказал он вслух. — Они теперь все против меня». И, схватив телефонную книгу, он, что было сил, швырнул ее об пол, подошел к висевшему на стене зеркалу и поднял свой огромный, волосатый кулак. «Ну, держитесь! — проревел он своему
И человек в зеркале со всклокоченной бородой и торчащими во все стороны волосами тоже помахал ему кулаком и крикнул в ответ: «Идиоты! Дикари!»
Уходя с Беллой из дому, Хама не питала особой надежды на то, что отец будет рад ее возвращению. Уже много лет реб Мешулам ворчал, что ей давно пора бросить мужа, пустомелю и развратника, и вернуться с дочерьми в отчий дом. И тем не менее Хама знала: стоит ей внять его совету, как он начнет пилить ее, ругать за то, что она не послушала его раньше, обращаться, как с падчерицей. Она была так подавлена, так унижена, что даже не села в дрожки, взяла чемодан со своими вещами, Белла — второй, со своими, и они, точно погорельцы, пошли пешком. Соседи смотрели на них из окна и сочувственно кивали. Из своей комнатушки вышла их проводить дворничиха; она заламывала красные руки и вытирала слезы уголком фартука. Вслед за ними затрусила одноглазая дворняга. Хама заранее отрепетировала, что скажет отцу. «Отец, — скажет она, — мне хватит и корки хлеба — только назад возвращаться не заставляй».
Но получилось все совсем не так, как она ожидала. Когда Наоми вошла к хозяину в кабинет сказать, что Хама со своей старшей дочерью ушла от мужа, у старика на глазах выступили слезы. Он вышел нетвердой походкой на кухню, где Хама ждала с чемоданами, обнял ее и поцеловал — впервые после свадьбы. Поцеловал он и Беллу и сказал:
— Почему вы сидите на кухне? Мой дом — ваш дом.
Говорил он громким голосом, чтобы всем было слышно. Маня, которая до этого сидела на кухне и равнодушно наблюдала за развитием событий, вскочила и взяла чемоданы. Наоми пошла приготовить вновь прибывшим комнату. Роза-Фруметл, которая в это время стояла у окна и бормотала себе под нос утренние молитвы, прочла стих до конца, закрыла молитвенник, поцеловала его и вышла на кухню. Ее глаза излучали сочувствие и скорбь. Она расцеловала Хаму в обе щеки, кивнула Белле и сказала:
— Милости просим, милости просим. Раз уж так получилось — в добрый час!
Мешулам уже позавтракал — по обыкновению, черным хлебом и холодным цыпленком, и собирался в контору, однако из-за приезда дочери ненадолго задержался. Он сидел в столовой в окружении женщин (Аделе к ним присоединилась), пил маленькими глотками черный кофе и говорил больше и радушнее обычного. Старик вспоминал, как Хама родилась на Шабес, перед самым Пейсахом; он ужинал, ел впопыхах что-то подогретое, когда вошла акушерка сказать, что его жена родила девочку. Малютка была так слаба, что боялись, что она не выживет и ее смерть омрачит предстоящий праздник.
— Слава Всевышнему, — подытожил Мешулам, — вот, выжил же ребенок.
Роза-Фруметл засмеялась и высморкалась в батистовый платочек. Хама слушала отца, и слезы градом катились у нее по щекам. Она не привыкла, что ее имя упоминается в отцовском доме. Поссорившись с Абрамом, старик, как правило, обращал свой гнев против нее. Когда Белла и Аделе вышли из-за стола, Хама стала рассказывать, что вытворял Абрам; как он не ночевал дома, как приставал к служанкам и шиксам, как выносил из дому вещи и закладывал их, как брал с жильцов вперед деньги и пускал их в оборот. Однажды он даже занял несколько рублей у дворника — тот приходил потом за ними к Хаме. Роза-Фруметл ломала пальцы и тяжко вздыхала.
От ярости жидкие усики старика, казалось, топорщились. Когда Хама закончила свой рассказ, он натужно закричал:
— Чего же ты молчала?! Я эту собаку на части разорву!
— Ах, папа, знал бы ты, как я натерпелась! — И Хама вновь принималась истошно рыдать.
Мешулам вскочил и стал в бешенстве ходить вокруг стула, на котором сидел.
— Ладно, хватит реветь! —
— Стефа дома, — ответила, задыхаясь от рыданий, Хама. — У нее… у нее… остались кое-какие дела.
— Какие еще дела?! В любом случае перво-наперво надо выдать замуж старшую. Девушка она хорошая, что надо девушка. Она получит приданым три тысячи рублей. А ты останешься здесь, пока не разведешься.
При слове «разведешься» Хама задрожала всем телом.
— Зачем мне развод? — простонала она. — Моя жизнь кончена. Теперь я живу только детьми.
— Брось, ты еще не стара. Немного переведешь дух, приоденешься — и будешь хоть куда. Дам тебе пятьдесят рублей — ступай, купи себе новых платьев.
Он вышел и вскоре вернулся с двумя двадцатипятирублевыми ассигнациями. Подумав с минуту, он вынул из бумажника еще десять рублей и сказал:
— А это — на карманные расходы.
Хама взяла деньги и снова расплакалась. От неожиданной доброты отца приключившаяся с ней беда показалась ей еще горше. Вошла Наоми и отвела ее в приготовленную ей комнату. Туда же поставили вторую кровать для Беллы. Постельное белье пахло крахмалом, синькой и лавандой. Наоми, Маня и Белла суетились, бегали взад-вперед. Аделе стояла на пороге и на смеси идиша и польского давала советы. Вошла Роза-Фруметл справиться, что Хама хочет на обед — говядину, птицу, жаркое или тушеное мясо с пикантным соусом. В какой-то момент Хаме почудилось, что она вновь стала девочкой и еще жива ее мать. Прошлую ночь она не сомкнула глаз и сейчас лежала на кровати с влажным полотенцем на лбу, вздыхая и стеная. Белла, девушка хозяйственная, отправилась с Наоми на рынок. У себя дома она убирала, готовила, стирала, и Наоми сообразила, что сможет ее использовать. Маня же, испугавшись, что теперь она окажется не у дел, схватила тряпку и начала лихорадочно стирать с мебели пыль.
Когда Мешулам, после всех разговоров и хлопот, в конце концов надел пальто и галоши, собираясь идти в контору, он почувствовал вдруг удивительную легкость во всем теле. Он даже поймал себя на том, что напевает какую-то старую мелодию, которую давно забыл. Он испытывал такое чувство, будто из-за возвращения дочери вдруг помолодел, будто вновь вернулось время, когда дом полон детей. Кроме всего прочего, возвращение Хамы означало, что он одержал над Абрамом победу. Пусть теперь с ней разведется, и тогда все пойдет на лад. Верно, красавицей ее не назовешь, но когда она немного придет в себя и он, Мешулам, выделит ей приличное приданое, Зайнвл Сроцкер сумет подыскать ей мужа, какого-нибудь вдовца или разведенного. Нет, жизнь еще не кончена, Господь, надо надеяться, доставит ему еще немало радостей.
На улице было ветрено, вот-вот должен был пойти град или снег. Стоящие у ворот лоточники выкрикивали свой товар. Мимо, звеня бубенцами, проносились сани. Возницы истошно кричали на лошадей и щелкали кнутами. Гжибовская пахла лошадиным пометом и смазкой. Прохожие — кого-то Мешулам не знал вовсе, кого-то не узнавал — приветствовали его. Какой-то поляк, увидев реб Мешулама, почтительно снял шляпу. «Нет, — подумал Мешулам, — мир еще не рухнул». Из подворотни выскочила собака и с лаем понеслась за стариком; Мешулам отогнал ее зонтиком. Дворник открывал ворота. Мостовая была покрыта снегом, однако кто-то выпустил кур, тут же разбежавшихся врассыпную. Голуби клевали разбросанный по снегу овес, повсюду скакали крошечные воробьи. Копл уже ждал его в конторе, на первом этаже. Он ходил по комнате взад-вперед, поскрипывая своими до блеска начищенными сапогами, поглядывал на часы, попыхивал папироской и время от времени скашивал глаза на лежавшую на столе газету. Когда Мешулам сообщил ему, что Хама ушла от мужа, Копл промолчал. Мешулам с интересом посмотрел на своего управляющего. Он-то рассчитывал, что Копл обрадуется, и теперь, в который уж раз, убедился, что управляющий совершенно непредсказуем. Реб Мешулам опустился в стоящее у заваленного бумагами стола кожаное кресло, а Копл вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся со стаканом чаю для своего хозяина.