Семья Мускат

Башевис-Зингер Исаак

— Тебе обязательно надо к врачу. Нельзя столько бегать.

— Почему нет? Я точно так же бегаю последние тридцать лет — не останавливаться же посередине. Как скорый поезд — сегодня здесь, завтра там. Позвони мне сегодня вечером или завтра рано утром.

— Хорошо, дядечка. Я люблю тебя, ты же знаешь, но если здесь оставаться, то придется идти за Фишла замуж.

— Ты права. Пойди сюда, дай я тебя поцелую. Ах, если б твой дед хотя бы приличия ради закрыл, наконец, глаза…

— Ой, как тебе не стыдно. — И Адаса, встав на цыпочки, обняла Абрама за шею и поцеловала в обе щеки. На глазах у него выступили слезы. Его не покидало странное чувство, что все случившееся было его рук делом, хотя Бог знает, всякий раз, когда он вмешивался в чужие дела, ничего, кроме неприятностей, это ему не приносило. «Во мне и в самом деле сидит какой-то черт!» — подумал он. Подъехали дрожки. Абрам сел, помахал Адасе рукой и назвал вознице адрес Иды. «Что это на меня сегодня нашло? — подумал он. — Приступа,

надеюсь, не будет». Из нагрудного кармана он достал коробочку, извлек оттуда две таблетки и проглотил их. Он велел кучеру остановиться у цветочного магазина, зашел внутрь и купил Иде букет роз, а Зосе букет мимозы — она ведь как-никак дала ему в долг пятьдесят рублей. Когда он заезжал в середине дня, Иды дома не было, и теперь он решил, что остаток дня проведет у нее. «Что будет, то будет, — подумал он. — Двум смертям не бывать, одной не миновать…»

Когда Абрам с двумя букетами цветов входил в ворота, дворник проводил его любопытным взглядом. И полька с шалью на плечах и с дымящейся кастрюлей под мышкой, увидев его, тоже угрюмо покачала головой. Ей, правоверной христианке, приходится тащиться пешком через весь город, чтобы отнести обед мужу на фабрику, а эти масоны и христопродавцы разъезжают на дрожках и преподносят цветы своим шлюхам.

Он поднялся по лестнице и позвонил. Зося открыла ему дверь. Абрам вручил ей оба букета.

— Твоя госпожа дома?

— Еще нет.

Тогда он нежно ее обнял и стал ловить губами ее рот.

— Господи помилуй, а ты ничего… — бормотал он на идише. — Губки у тебя сладкие, точно райские яблочки…

— Что это вы такое говорите? Что вы со мной делаете?

— Заткнись, неверная. Запретный ты плод! Будь проклято все племя Исава! — И он вновь, страстно и отчаянно, стал целовать ее в губы.

8

Аса-Гешл и Адаса шли пешком с Праги. Поднявшись на мост, они увидели под собой Вислу — неподвижную, скованную льдом, покрытую снегом. Вдалеке по льду передвигалась человеческая фигурка — трудно было сказать, взрослый это или ребенок. Справа, по другому мосту, паровоз тянул за собой красные товарные вагоны. Над поездом кружились птицы. В воздухе пахло дымом и приближающейся весной. Старинные здания с Варшавской стороны пялились на них своими прямыми и покатыми крышами, башенками, балконами и тесными рядами окон. Адасе мнилось, будто вид этот открывается ей впервые, будто это она приехала из провинции, а Аса-Гешл показывает ей столичные красоты.

Они бродили по старому городу, по переулочкам, которых Адаса никогда прежде не видала, по таким узким тротуарам, что они с трудом шли рядом. Жители качали воду из устаревших уличных колодцев. Витрины магазинов были забраны металлическими решетками. В некоторых зданиях окна были заделаны кирпичом. Прохожие пробегали под еще не зажженными уличными фонарями.

Возле Фреты Аса-Гешл предложил зайти в кофейню. Кроме них, в помещении никого не было. В оконные проемы были вставлены разноцветные витражи. Адаса заговорила про свою кузину Машу, дочку тети Леи, — девушка, не посчитавшись с отцом, Мойшей-Габриэлом, пошла в университет.

— Они не разговаривают годами, — рассказывала Адаса. — Он вообще чужой в собственном доме. Чудно, правда? В их семье нет счастья.

Она отпила кофе, посмотрела на Асу-Гешла и вновь поднесла чашку к губам. «Почему я не могу рассказать ему все, что думаю? — подумала она. — Что меня останавливает?» Аса-Гешл сидел молча; голова опущена, лицо бледное. «Я должна все это в себе преодолеть, — размышляла она. — Должна побороть эту проклятую робость».

Несмотря на только что обретенную свободу, они обменивались лишь отдельными, вскользь брошенными фразами, старались не встречаться глазами. Разговоры о Швейцарии казались им теперь какими-то пустыми, бессодержательными. Сам по себе план был слишком прост, а потому несбыточен. Неужто они могли решить свою судьбу вот так, походя, в полупустой кофейне на Фрете, зимним вечером? Аса-Гешл подымал глаза на Адасу, и ему начинало казаться, что для него она слишком нежна, а он для нее слишком неотесан. Здесь скрывается какая-то хитрость, какая-то ошибка, которая в последний момент обнаружится, и все пойдет насмарку. В мозгу у него роились странные мысли, какие-то туманные и детские. Неизвестно почему с отроческих лет его преследовала навязчивая мысль, будто он не способен быть близок с женщиной и свадебная ночь станет для него унижением. Адаса украдкой поглядывала на него. Она всю ночь не сомкнула глаз. Клонин диван был ужасно неудобный. Она встала, когда было еще темно, и события сегодняшнего и вчерашнего дня перемешались у нее в голове. Как же изменилась внешность Асы-Гешла, стоило ему переодеться в новый костюм! Таинственные замечания дяди Абрама не шли у нее из головы. Она ни минуты не сомневалась: любовь, которую она ждала столько времени, наконец-то пришла. Но пришла не одна, а в таком запутанном клубке, который бывает только в книгах. С какой стати должна она убегать из дому? Ее мать умрет с горя. «Я утратила всякое чувство реальности», — подумала она, а вслух, неожиданно для самой себя, произнесла:

— Господи, мы ведь так мало знаем друг друга!

— Должно быть,

мы знали друг друга раньше, в другой инкарнации, — отозвался Аса-Гешл.

— Ты и впрямь в это веришь?

— Душа бессмертна.

Сквозь разноцветные витражи заходящее солнце окрасило лицо Асы-Гешла в зловеще-красный цвет. Вот он, сидит напротив нее: гордый и в то же время робкий, полный тайн, которых ей не узнать, и готовый — так ей мнилось — столь же неожиданно исчезнуть из ее жизни, как в ней появился.

Когда они вышли из кофейни, стемнело. Они миновали тюрьму на углу Налевки и Длугой и пошли по Рымарской в сторону Банковой площади. На площади Железной Брамы уже зажглись уличные фонари. Со стороны Саксонского сада дул холодный ветер. Мимо, погромыхивая, катились трамваи. Толпы людей осаждали рыночные прилавки. Адаса изо всех сил вцепилась в локоть Асы-Гешла, словно боялась его потерять. За глыбами масла, огромными швейцарскими сырами, связками грибов, подносами с рыбой и устрицами мелькали лица торговцев. Фонарики на прилавках уже зажглись. Молодые люди прошли через залитую ярким светом бойню. Уборщики обливали каменный пол водой из шлангов. Мясники стояли возле наполненных кровью гранитных кадок и деловито резали шеи уткам, гусям и курам, оглашавшим здание истошным воплем. Петух с только что рассеченным горлом яростно бил крыльями. Адаса, побелев, как мел, потянула Асу-Гешла за рукав. Чуть дальше, на рыбном рынке, стояли лохани, бочки и корыта. В мутной, затхлой воде плавали карпы, щуки и лини. Срывающимися голосами пели нищие, калеки протягивали к прохожим свои культи. Во дворе, куда они вышли, стоял непроницаемый — в сравнении с ярким светом на рынке — мрак. Аса-Гешл и Адаса прошли по Крохмальной и повернули на Гнойную. В лицо бил ледяной ветер. Адаса начала кашлять.

— Пойду, пожалуй, домой, — сказала она. — Должна же я им показаться. Когда я тебя увижу?

— Когда скажешь.

— Я позвоню тебе завтра, к Абраму, рано, часов в десять. День так быстро прошел.

— С тех пор как я тебя встретил, время стало еще более иллюзорным.

Подъехали дрожки. Адаса села, кивнула Асе-Гешлу головой и поднесла пальцы к губам. Он как-то неловко повторил ее жест и поспешил прочь.

Подойдя к дому, где жил Абрам, он поднялся по лестнице и открыл дверь ключом, который передала ему Адаса. В квартире было темно и холодно. Он включил свет, вошел в кабинет, лег на диван и закрыл глаза. Каким насыщенным получился этот день! Он сбросил с себя хасидские одежды; он столько времени провел с Адасой. Жизнь начиналась. Предстояло понять только одно: есть ли в мире, который зиждется на ненависти и разрушении, место для любви? Пока на этот вопрос не будет найден ответ, жизнь смысла не имеет. Он начал засыпать, но тут зазвонил телефон. Подойти или не стоит? Может, это звонят ему? Нет, исключено. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что звонят ему. Он поднял трубку. Это была Адаса. Она позвонила сказать, что думает о нем и позвонит утром. Она явно спешила. Начала было говорить что-то еще, но тут в трубке щелкнуло, и голос пропал. Должно быть, вошла мать.

Аса-Гешл подошел к окну. В ее голосе звучала уверенность, и уверенность эта поразила его. Теперь он понимал: решение принято. И пути назад нет.

Глава пятая

Из дневника Адасы

3 февраля. Сейчас полночь. Папа спит. Мама только что легла. А вот я никак не могу закрыть глаза. Все вокруг начинает казаться таким странным. Никогда не думала, что наступит день, когда я буду скучать по Паньской, по нашему двору с баками мусора, по нашей старомодной квартире и моей собственной комнате, где мне так часто бывало грустно и одиноко. И тем не менее я начала скучать по ним еще до того, как с ними расстанусь. Последние ночи мне снится, что я уже в Швейцарии. Какими же глупыми бывают сны! Мне снилось, что верхушки гор покрыты золотом. Что орлы, летающие вокруг, величиной с людей. Мои сны такие странные. Мне мерещится, что я всю ночь с кем-то разговариваю. Иногда я воображаю, что Аса-Гешл и мой дядя Абрам — один и тот же человек.

4 февраля. Он такой бледный. Говорит, что ничего не боится и готов на все, потому что в любом случае все предрешено. По сути, он такой же фаталист, как Печорин. Но я-то вижу, что он боится. Плохо, что он такой молодой. Мне всегда хотелось, чтобы «мой рыцарь на белом коне» был хотя бы на десять лет старше меня.

За себя я совершенно не боюсь, хотя иногда думаю, что совершаю ошибку и что все кончится бедой. Что-то внутри меня — дух или «второе я» — хочет моей погибели. Свое «второе я» я помню с самого детства.

5 февраля. Вчера провела с ним несколько часов. Гуляли в Саксонском саду. Стояли у пруда, где летом плавают лебеди. Сейчас пруд затянут льдом. Мальчишки и девчонки катались на коньках, скользя и выделывая всевозможные забавные фигуры. Мы направились в аллею Роз. Он написал мое имя на снегу. То он весел и беззаботен, то вдруг мрачнеет. Ему так идет его новый костюм. Говорили о книге Вейнингера «Пол и характер»; он согласен с Вейнингером, что у женщины нет души.