Семья Рубанюк
Шрифт:
— Я с бригады прямо до вас побежал, — говорил он, скручивая цыгарку и не спуская с Петра глаз. — Батько твой сюда меня направил. Наших хлопцев, слыхал наверно, никого в селе не осталось.
— Знаю.
— Погостевать приехал, Петро?
— Нет, работать.
— Вот это добре! Мы тут скучали за тобой.
Прикрывая цыгарку пригоршней и обволакивая себя клубами едкого желтого дыма, Алексей скороговоркой выкладывал сельские новости, и было видно, что он, хотя и насторожился, все же искренне обрадован приездом школьного товарища.
Петро слушал его,
Алексей вдруг обратился к ней:
— Ты, Оксана, хочь угостила Петра?
— Да я сейчас наугощался, — сказал Петро. — Спасибо, ничего не надо.
— Как это не надо? — закипятился Алексей, — Оксанка, ступай неси чего-нибудь закусить. Наверно, и по чарочке найдется?
Петро, удержав вскочившую с места Оксану, сказал Алексею:
— Хорошим друзьям при встрече и без вина должно быть весело. Верно?
— Как же это не угостить гостя! — сокрушался Алексей. — До меня пойдем, так у моей матери целый литр припрятан.
— Ладно, успеется.
Засиделись за разговорами до полуночи. Вразнобой закричали первые петухи, когда Петро с Алексеем собрались по домам. Оксана накинула на плечи платок, вышла проводить до ворот.
У калитки Петро сказал:
— Мы с тобой еще не обо всем поговорили, Оксана.
— Всего никогда не переговоришь, — ответила она и мельком посмотрела на Алексея.
— Побалакай с хлопцем, чего ты, — свеликодушничал тот.
— Ох, уже не рано.
— Ну что ж, будь здорова! — сказал Петро, пожимая ей руку.
Алексей проводил его до самых ворот и ушел лишь после того, как Петро пообещал посидеть с ним завтра вечерком.
В субботу, чуть забрезжил рассвет, Остап Григорьевич собрался на остров. Перед уходом, тихонько ступая на носках, он заглянул в чистую половину хаты, к сыну.
Петро, сидя на кровати, натягивал сапог.
— Что так рано? — удивился отец. — Маловато спишь.
— Хочу с вами в сад пойти. Вы как добираетесь до сада? Паромом?
— Паромом… А если есть желание, можем лодкой. Хорошую справили.
— Лучше лодкой.
Петро перекинул через плечо полотенце, вышел во двор. Он снял с себя нижнюю сорочку, плеснул на грудь черпак ключевой воды. Вода была ледяная. Петро, жмуря глаза и шумно отдуваясь, быстро растирал грудь, руки, шею.
Мать несла мимо подойник с парным молоком. Поставив в погреб молоко, она вернулась, чтобы помочь сыну умыться.
— Повидался, Петрусь?
— С кем?
— Ты же вчера до Девятко ходил.
Он ответил неохотно:
— Повидался.
— Иди снидать, Петрусь, — позвала Катерина Федосеевна, когда он кончил умываться.
— Куда в такую рань?
— Хоть молочка выпей, — настаивала мать. — Свеженького.
— Поешь, вернемся не рано, — посоветовал отец.
— Ну, добре.
Наскоро позавтракав, Петро взял весла и пошел следом за отцом к Днепру.
Утро расцветало
Петро дошел до Днепра, остановился, любуясь зеленеющим островом. Оба берега — отлогий, с редким сосновым молодняком на песчаных бурунах, и крутой, с могучими дубами, простершими над яром широкие ветви, — были залиты чистым утренним светом.
Петру вспомнилось, как он, готовясь в Тимирязевку, часто приходил сюда, на берег, и засиживался с книжками подчас дотемна. Днепр был то прозрачно-зеленым в ясный летний день, то синим перед грозой, на закате пламенел; сколько дум передумал тогда Петро, глядя на его волны, спокойно катившиеся к морю! Временами ему казалось, что из его затеи поступить в Тимирязевку ничего не получится. Знания у него были невелики, и надо было отказаться от гулянок, развлечений, отдыха, чтобы успеть пройти большую и трудную программу. Но в минуты сомнений Петро вспоминал крепко врезавшиеся в память слова старшего брата, Ивана: «Тебе и мне, Петрусь, все родина дала, чего батьки наши в своей жизни не имели. Пока молод, память хорошая, учись, набирайся побольше знаний. Сторицей надо вернуть все, что дала нам советская власть!»
И вот позади и бессонные студенческие ночи, и томительные годы разлуки с семьей, с любимой девушкой. Два-три денька на отдых, и — за работу!
…По узкой тропинке на противоположном берегу поднимались от парома в гору женщины с тяпками на плечах.
— Ганькин участок за садом недалеко, — сказал Остап Григорьевич, отвязывая лодку. — Добрые у них этот год бураки.
Петро приладил весла, засучил рукава рубашки. Отец оттолкнул лодку, сел на корму. Пахло рыбой и мокрыми корягами. «В воскресенье пойду порыбалить», — мысленно решил Петро.
— Хорошо ловится рыба? — спросил он.
— Неплохо.
Остап Григорьевич набил трубку, но раскуривать не торопился: уж очень чистый воздух стоял над водой.
— Немножко освобожусь, порыбалим на неделе, если интересуешься, — сказал он.
— На неделе, тато, вряд ли выйдет. В понедельник поеду.
— Куда?
— В район. Надо за дело браться.
— Ты ж дома совсем мало был.
— Буду наезжать. Теперь недалеко.
— Погуляй три-четыре денька. Мать обижаться будет.
— Не смогу я… без работы.
— Ну что ж, — обиженно, разглядывая мозоли на руках, сказал Остап Григорьевич. — Делай, как твоя совесть приказывает…
В старом фруктовом саду было тихо, безмолвно. Под неподвижными кронами деревьев, вокруг поздно зацветших зимних яблонь вились пчелы, мелькали яркокрылые бабочки. В прохладной тени серебрилась влагой трава.
Петро знал здесь каждое деревцо. Когда-то он был неплохим помощником отца в его садоводческом деле.
Остап Григорьевич повел сына мимо питомника, к двух- и трехлетним посадкам. Ровными, под шнурок, рядками в аккуратных лунках стояли новые сорта яблонь, груш, слив, персиков.