Семья Рубанюк
Шрифт:
Петро одобрительно смотрел на сестру, несущую алое полотнище к своим дивчатам, горячо похлопал ей.
— Нальем по чарке, дорогие гости, — сказал торжественно Кузьма Степанович, — и выпьем за нашу партию, которая указала нам путь до богатой колхозной жизни. За родную нашу партию!
Звякнули стаканы и чарки. Все шумно поднялись. Кузьма Степанович обошел стариков, чокнулся с каждым и сел подле Бутенко.
Подружки Ганны, горделиво поглядывая по сторонам, обнимались. В разных концах гудевшего зала раздавались тосты. Пили друг
— Так как Игнат Семенович, — громко пояснил он, — есть наш желаемый руководитель, и хоть строгий, а нехай почаще гоняет нам кота, если что не так.
Бутенко встал, поднял руку. Оглядев собравшихся, произнес:
— В радостный час праздника, друзья, будем помнить: впереди у нас еще много работы и вокруг нас много врагов. Будем зорки. И если пробьет та грозная година, которой мы не хотим, покажем, что не зря работали. Покажем, что умеем защищать свою родину-мать, свое великое дело. За счастливую долю нашей батьковщины! За ее замечательных людей! — закончил он.
Петро усердно наполнял сливянкой стаканы сидящих по соседству с ним дивчат, сам пил мало. Потом, решив поговорить с Бутенко, направился к старикам.
Здесь успели изрядно подвыпить. Тягнибеда, сутулясь, держал за пиджак Андрея Горбаня. Обнажая коричневые, прокуренные зубы, он сердито твердил:
— Надо бросать эту поганую психологию. Чуешь, Андрюшка?
— Земля им лучшая дадена, так и дурак кашу сварит, — угрюмо возражал бригадир.
— Не бреши! Тебе, помнишь, говорили: возьми за Днепром. Не захотел. Далеко, то да се…
— Чего пустое болтать!
Горбань, видимо от горьких чувств, хлебнул больше положенного, на его рыжебровом, в крупных веснушках лице горели малиновые пятна.
— Земля сама не кормит, — назидательно сказал Тягнибеда. — Около нее ходить надо.
— Пустые речи уносят ветры.
Тягнибеда выплеснул в рот остатки водки из стакана и, морщась, закусил.
— Бросай свою психологию, — угрожающе повторил он, притягивая к себе бригадира. — Девки, они какую вспашку делали? А ну? Молчишь? Под яром на тридцать сантиметров пахали. Понял? Подкормку, поливку и так далее. По науке…
— Что ты равняешь? — рассвирепел Горбань. — У них все комсомольцы. Им науки легко проходить.
— Когда с любовью дело делаешь, так оно все легко, — безжалостно крушил его Тягнибеда.
Бутенко сидел рядом с Остапом Григорьевичем и, облокотившись на стол, слушал спор. Заметив Петра, подозвал его:
— А ну, академик, иди сюда. Штрафную сейчас нальем.
— За что, Игнат Семенович?
— Ты зачем батьков своих обижаешь? Что это за сын — погостить дома не желает? Вон отец жалуется.
— Работать хочется, товарищ Бутенко.
— Раньше чем через неделю в район и не показывайся. Что ты, дорогой товарищ! Не
Широко улыбнувшись, Бутенко уже серьезно добавил:
— Работу мы тебе подыскали. Плодовый питомник будешь создавать в районе. Подходит?
— Еще как подходит! Но у меня и свои планы.
— О планах потом. Давай поглядим, вон пляшут.
В конце зала заядлые плясуны уже расчистили для себя место. Из-за спин людей, которые столпились около Степана Лихолита, несся звук гармошки, топот каблуков.
Петро подошел к кругу, стал сзади. Низенький взлохмаченный почтарь Никифор Малынец вьюном крутился вокруг Нюси. Он приседал по-гусиному, ухал, припрыгивал бочком, опять шел вприсядку. Зрители покрикивали:
— Режь, Микифор!
— Валяй веселей!
— Ой, как выкомаривает!
Нюся плясала легко и неутомимо, и хлипкий почтарь давно бы уже рад был передохнуть. В конце концов он сдался и, отчаянно крутнувшись на месте, почти упал на руки стоящих вокруг.
Петро пробрался к Степану, взял у него гармонь. Он пробежал пальцами по перламутровым клапанам, вывел тонкий узор на дискантах и, растянув мехи, заиграл польку.
В круг втиснулся Тягнибеда с рябой бригадной кухаркой, вынырнули из толпы Василинка с Настей. Подвыпившая, румяная Катерина Федосеевна подобралась к Бутенко, увлекла в его в общую пляску.
Обдирая коваными каблуками дощатый пол, мимо Петра неслись все новые пары. Оксана подошла к нему.
— Пойдем погуляем.
Петро кивнул головой, передал гармонь Степану и пошел к дверям.
Из ярко освещенных окон неслись в темную ночь звуки песни, топот ног. Кто-то, стоя у крыльца, басовито укорял собеседника: «Что ты мне ерунду говоришь? И слухать не хочу…» Приглушенно смеялись невидимые в темноте парочки. До слуха Петра донесся легкий девичий вскрик и оборвавший его звук поцелуя.
— Не теряются, — сказал Петро громко.
Оксана неуверенным движением взяла его под руку. Стараясь попадать в такт, она шагала широко, опираясь на него и грея его теплом своей руки.
— Петро!
— Что?
— Просто так. Хотелось назвать твое имя…
Они дошли до Днепра, остановились. Вода чуть слышно плескалась у безлюдного берега, покачивала зеленый глазок бакена на фарватере. Легкий ветерок донес с луга пресные запахи трав.
— Правда, хорошо тут, Петро? Тихо-тихо.
Оксана нагнулась и пошарила рукой по холодному песку. Она по-мальчишески размахнулась и бросила в глянцево-черную воду камешек. Слабый всплеск еле донесся, но тотчас же у берега взметнулось что-то тяжелое и сильной.
— Рыба играет, — сказал Петро.
Оксана притронулась пальцами к его пиджаку.
— Что у вас с Лешей было?
— Перестал я понимать твоего Лешу.
— Моего?!
— Честного человека если исключат из партии, так он места себе не находит. А этот: «Я, говорит, не дуже печалюсь…»