Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
При виде доктора, вошедшего в комнату, сиделка поднялась с места. Но Эке, не спускавший глаз с ребенка, казалось, ничего не замечал. Антуан подошел к колыбели. Только тогда Эке повернулся к нему и вздохнул. Антуан на лету схватил пылающую ручонку, беспокойно метавшуюся на одеяле, и тотчас же тельце ребенка скорчилось, как червяк, старающийся спрятаться в песок. Личико было красное, покрытое жилками, точно мрамор, и почти такое же темное, как резиновый мешок со льдом, положенный на ухо; мелкие локоны, белокурые, как у Николь, влажные от пота или от компрессов,
Предупредительная сиделка отправилась было за стетоскопом, но Антуан сделал знак, чтобы она понапрасну не беспокоилась.
– Эта мысль пришла в голову Николь, - заметил вдруг Эке почти громко, каким-то странным голосом. И, так как удивленный Антуан, по-видимому, не понимал, в чем дело, он неторопливо объяснил: - Видите, колыбелька?.. Это пришло в голову Николь...
На его губах блуждала неопределенная улыбка: он находился в состоянии полного душевного расстройства, и эти мелкие детали представлялись ему особенно значительными.
Почти тотчас же он добавил:
– Да... ее разыскали на седьмом этаже... Ее колыбельку!.. На чердаке, там столько пыли... Только это покачивание и успокаивает ее хоть немного, видите?
Антуан с волнением наблюдал за ним. В эти мгновения он понял, что все его сочувствие, как бы велико оно ни было, никогда не сможет сравниться с таким горем. Он положил руку на рукав Эке.
– Вы совсем замучились, дружище. Вам бы следовало пойти прилечь. К чему так изнурять себя?..
Штудлер поддержал его.
– Ты не спишь уже третью ночь!
– Будьте же благоразумны, - продолжал Антуан, наклоняясь над ним.
– Вам понадобятся все ваши силы... очень скоро.
Он ощущал почти физическое желание оторвать несчастного от этой колыбели, как можно скорее утолить все его напрасные страдания в сонном забытьи.
Эке не отвечал. Он продолжал укачивать ребенка. Но видно было, что плечи его еще больше согнулись, как будто это "очень скоро", произнесенное Антуаном, было поистине непосильной тяжестью. Затем сам, без новых уговоров, он встал, жестом попросил сиделку заменить его у колыбели и, не вытирая щек, по которым струились слезы, повернул голову, как бы ища чего-то. Наконец он подошел к Антуану и с усилием взглянул ему в лицо. Антуан был поражен тем, как изменилось выражение его глаз: близорукий взгляд, острый и решительный, словно притупился; он перемещался медленно, а задерживаясь на чем-либо, становился тяжелым и вялым.
Эке смотрел на Антуана. Губы его задвигались раньше, чем он заговорил:
– Надо... Надо что-нибудь предпринять, - прошептал он.
– Она ужасно мучается, понимаете... Зачем же ей напрасно страдать, правда? Надо иметь мужество ре... решиться на что-нибудь...
– Он замолчал, ища, казалось, поддержки у Штудлера, затем его тяжелый
– Тибо, вы должны что-нибудь сделать...
И, словно боясь услышать ответ, он опустил голову, неуверенным шагом прошел через всю комнату и исчез.
В течение нескольких секунд Антуан стоял, застыв на месте. Потом вдруг покраснел. В голове у него теснились самые беспорядочные мысли.
Штудлер дотронулся до его плеча.
– Ну?
– промолвил он тихо, глядя на Антуана.
Глаза Штудлера напоминали глаза некоторых лошадей, - удлиненные и слишком большие глаза, в которых посреди влажного белка так просторно плавает томный зрачок. Но сейчас взгляд его, как и взгляд Эке, был сосредоточен и требователен.
– Что же ты намерен сделать?
– почти беззвучно прошептал он.
Наступило краткое молчание, во время которого мысли их скрещивались, точно клинки.
– Я?
– неопределенно протянул Антуан; но ему было ясно, что Штудлер будет настаивать на более подробных объяснениях.
– Черт возьми, я-то знаю...
– бросил он внезапно, - но когда он говорит: "Что-нибудь сделать", - нельзя даже и вида подавать, что понимаешь!
– Тсс...
– прошептал Штудлер.
Он бросил беглый взгляд в сторону сиделки, увлек Антуана в коридор и прикрыл за собою дверь.
– Но ты же согласен, что в дальнейших попытках нет никакого смысла?
– Никакого.
– И что больше нет никакой надежды?
– Ни малейшей.
– Так в чем же дело?
Антуан, чувствуя, что им овладевает глухое раздражение, замкнулся во враждебном молчании.
– Так в чем же дело?
– повторил Штудлер.
– Нечего колебаться: пусть это скорее кончится!
– Я хочу этого так же, как и ты.
– Хотеть мало.
Антуан поднял голову и твердо заявил:
– Все равно больше ничего сделать нельзя.
– Можно!
– Нет!
Диалог приобрел такой резкий характер, что Штудлер на несколько секунд замолчал.
– Уколы...
– снова заговорил он наконец.
– Я, право, не знаю... может быть, если усилить дозу...
Антуан резко прервал его:
– Замолчи!
Он был охвачен гневом и возмущением. Штудлер молча наблюдал за ним. Нахмуренные брови Антуана сдвинулись в прямую черту, мускулы лица сами собою сокращались, и рот кривился, а кожа на его костлявом лице временами подергивалась, как будто нервная дрожь пробегала между нею и мускулами.
Прошла минута.
– Замолчи, - повторил Антуан менее резко.
– Я тебя вполне понимаю. Все мы можем испытывать это желание - скорее покончить с мучениями; но ведь это только ис... искушение начинающего! Есть одна вещь, которая важнее всего: уважение к жизни! Да, да! Уважение к жизни... Если бы ты по-прежнему был врачом, ты бы смотрел на это именно так, как смотрим на это мы все. Необходимость соблюдать известные законы... Не выходить за пределы нашей власти! Иначе...
– Единственный предел для человека, достойного этого имени, - его совесть!