Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
– Наказание
Антуан и Жак снова сели в фиакр. Лошадь шла медленно, копыта, точно кастаньеты, цокали по мостовой. На улицах было темно. В дряхлой колымаге мгла отдавала сырым сукном. Жак плакал. От усталости и, наверно, еще от материнской улыбки и поцелуя, которыми его одарила эта дама, в нем наконец пробудились угрызения совести. Что он ответит отцу? Он ощутил полный упадок сил и, выдавая свою тоску, приник к плечу брата, а тот обнял его. Впервые в жизни между ними не встала преградой застенчивость.
Антуан порывался
– Ну, полно, старина, полно... Ведь все позади... К чему теперь себя так казнить...
Он замолчал и только крепче прижал мальчика к себе. Однако любопытство не давало ему покоя.
– Но все же с чего это ты?
– спросил он более ласково.
– Что там у вас произошло? Это он тебя подговорил?
– Да нет же. Он-то как раз и не хотел. Это все я, только я.
– Но почему?
Ответа не было. Сознавая, что действует неуклюже, Антуан продолжал:
– А знаешь, мне такие вещи знакомы, все эти отношения, которые завязываются в школе. Уж мне-то ты можешь спокойно во всем признаться, я знаю, как это бывает. Поддашься на уговоры...
– Он мой друг, вот и все, - шепнул Жак, по-прежнему прижимаясь к брату.
– Но, - отважился Антуан, - чем же вы... занимаетесь, когда остаетесь вдвоем?
– Разговариваем. Он меня утешает.
Антуан не решился продолжать расспросы. "Он меня утешает..." Это было сказано так, что у него сжалось сердце. Он собирался спросить: "Значит, тебе очень худо живется, малыш?" - но в ту же секунду Жак мужественно добавил:
– И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.
Антуан отозвался:
– О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад, что ты поэт.
– Правда?
– пробормотал мальчик.
– Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не беседуем, сам не знаю почему... Но некоторые из твоих стихов мне очень понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.
Жак еще крепче прильнул к нему.
– Я так люблю стихи, - прошептал он.
– Я отдал бы все на свете за любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, - ты никому об этом не скажешь? Это он заставил меня прочитать Лапрада 21 , Сюлли-Прюдома 22 , и Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе... О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:
Звезда вечерняя, посланница печали,
Чей чистый взор пронзил заката пелену... 23
Или вот это:
Уж сколько лет, как ты, предвечный наш отец,
К себе на небеса призвал мою супругу,
Но мы по-прежнему принадлежим друг другу,
Она полужива, и я - полумертвец... 24
Или "Распятие" Ламартина, - помнишь:
Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,
Ее последний вздох я трепетно ловил...
– Как здорово, а? Как плавно! Услышу - всякий раз прямо как больной становлюсь.
– Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства.
– А дома, - заговорил он опять, - меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки.
– Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!..
– с улыбкой продекламировал Антуан.
Жак отпрянул в сторону.
– Ты прочел тетрадь!
– Да полно, послушай...
– А папа?
– завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в растерянности пробормотал:
– Не знаю... Может, и заглянул...
Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и, схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
– Какая гнусность! Аббат - шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это, я опять убегу! Я покончу с собой!
Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.
Жак вышел первым. Расплачиваясь с кучером, Антуан настороженно следил за братом, опасаясь, как бы он не кинулся бежать в темноте куда глаза глядят. Но Жак выглядел подавленным и разбитым; его физиономия уличного мальчишки, измученная путешествием, изможденная горем, страшно осунулась, глаза были опущены вниз.
– Позвони-ка сам, - сказал Антуан.
Жак не ответил, не шелохнулся. Антуан подтолкнул его к дверям. Он безропотно повиновался. Он даже не обратил внимания на консьержку, матушку Фрюлинг, которая с любопытством уставилась на него. Его подавляло сознание собственного бессилия. Лифт подхватил его, как пушинку, чтобы швырнуть в горнило отцовского гнева; сопротивляться было бессмысленно, его обложили со всех сторон, он был во власти безжалостных механизмов, - семьи, полиции, общества.
Но когда он опять очутился на своей лестнице, когда увидал в прихожей знакомую люстру, сверкавшую всеми огнями, как в те вечера, когда у отца бывали званые холостяцкие обеды, он вдруг почувствовал нежность; милые привычки ласково обволакивали его; а когда, вынырнув из глубины прихожей, навстречу ему заковыляла Мадемуазель, в своей черной мериносовой накидке, еще более тщедушная и трясущаяся, чем всегда, ему захотелось, забыв про все обиды, броситься в ее объятия, в эти тонкие ручки, которые она широко раскрыла, приближаясь к нему. Она схватила его и, осыпая жадными поцелуями, стала причитать дрожащим голосом, на одной пронзительной ноте:
– Ах, грех-то какой! Бессердечный ты мальчик! Ты что ж, захотел, чтобы мы все умерли здесь от горя? Господи, грех-то какой! Или у тебя совсем нет сердца?
– И глаза лани наполнились слезами.
Но распахивается двустворчатая дверь кабинета, и появляется отец.
Он сразу же видит Жака и не может сдержать волнение. Но он останавливается и опускает глаза; он будто ждет, когда блудный сын бросится к его ногам; как на гравюре с картины Грёза 25 , что висит в гостиной.