Семья в огне
Шрифт:
– Мой брат раньше работал на Люка Мори… – заговаривает другая, помоложе. – Он был у них дома как раз накануне пожара, с друзьями – они стригли газон, собирали упавшие ветки, пололи клумбы… Сайлас до сих пор отказывается об этом говорить. Ему всего пятнадцать. Полицейские и пожарные задавали ему вопросы, но он ничего не знает. Он уже три лета у Люка подрабатывал.
А Лидия-то думала, что подобные разговоры давно утихли. Полгода прошло как-никак. И никто не осмеливался заговаривать об этом при ней: завидев Лидию, народ умолкал или менял тему. Она привыкла к внезапно воцаряющемуся молчанию и опущенным в пол взглядам – в аптеке, в продуктовом
Эми, наверное, отдыхает – желающих пообедать сегодня было немало, а она минимум на пятом месяце. Сама Лидия драила чужие дома вплоть до родов и потом вышла на работу, когда Люку было две недели. Так уж получилось. Эрл вышвырнул ее из дому без гроша в кармане, и все отнеслись к этому с пониманием. Настоящий отец Люка даже не знал о его существовании и никогда не узнает, а мать тоже едва сводила концы с концами. Лидия с мамой всю жизнь сами себя обеспечивали. Отец умер от сердечного приступа вскоре после ее рождения, оставив им только долги: неподъемный кредит в банке и выплаты за снегоуборочную машину, с помощью которой он за деньги чистил зимой подъездные дорожки. «О какой пенсии может идти речь, когда ты зарабатываешь на жизнь продажей дров да уборкой снега!» – говорила мать, сидя за кухонным столом и куря сигареты. «Он был трудяга», – добавляла она. И больше о своем отце Лидия ничего не слышала. Судя по паре фотографий из семейного альбома, именно от него она унаследовала темно-каштановые волосы и высокие скулы. На всех карточках он выглядел одинаково: высокий, красивый, серьезный. «Он трудился не покладая рук, – говаривала Натали Ханнафин о своем покойном супруге, – да только на деньги у него была аллергия». Его семья жила в Уэллсе с 1800-х, и в свое время их развелось здесь не меньше, чем Мори, однако с годами – из-за болезней, тяги к странствиям и повального рождения девочек – род почти прекратился. Так и вышло, что Лидия теперь – последняя из Ханнафинов.
Однако ее мать настояла на том, чтобы после развода она не меняла фамилию и чтобы Люк тоже непременно был Мори. Зачем?! Все восприняли это как плевок в душу семье, которая серьезно относилась к своему имени и репутации и не стала бы мириться с такой наглостью, не говоря уж об измене. Лидия знала о маминой неумирающей надежде на то, что Эрл однажды простит жену и примет их с Люком обратно. Больше мать ни о чем не просила. Оставить фамилию мужа – такое условие она поставила дочери на тот момент, и Лидия вынуждена была согласиться. Она полгода спала на диване в маминой гостиной, а поскольку на няню денег не было, ей приходилось брать Люка с собой в «Бетси» и дома, которые она убирала. Лидия ставила автокресло с младенцем на столы, подоконники и кровати, а сама работала. Мать любила повторять, что этого мальчика и пушкой не разбудишь.
Шумная дама опять завелась, рассказывает подружкам подробности. Эти мрачные факты несколько месяцев тиражировались в газетах и по новостным каналам Нью-Йорка и Коннектикута. Утечка газа, мощный взрыв, четыре жертвы: молодожены, бывший муж Джун Рейд, спавший наверху, и ее молодой человек, который в момент взрыва находился на кухне. Сама Джун стояла во дворе дома, все случилось прямо на ее глазах.
– Бойфренд сидел в тюрьме, – подчеркивает дама и шепотом добавляет: – Он, кстати, был черный, хотя какое значение это имеет…
– Господи, – слышит Лидия голос третьей, – какой кошмар! – При этом она наверняка качает головой, скрещивая руки на груди.
Наконец заговаривает
– Как это можно пережить? Как вообще жить после этого?
Лидия кладет обе руки на колени и закрывает глаза, а шумная опять принимается за свое:
– Как-как, да никак! Она и не пережила. Страшно даже представить: в одночасье потерять всех родных и близких. Так не бывает!
Остановить болтушек невозможно. Они точно назойливые мухи, что вьются над ее головой даже потом, когда она идет вдоль городского сквера. Они кружат, жужжат и мельтешат перед глазами, не отставая ни на шаг.
– Рейд, по-видимому, уехала из города. На запад или на юг или еще куда. Просто исчезла, ни с кем не попрощавшись, сразу после похорон.
На несколько долгих секунд воцаряется тишина. На кухне гремят и звенят посудой, откуда-то доносится тихое пиканье: грузовик сдает задом по подъездной дорожке.
– Было расследование, – говорит первая женщина, явно местная, раз уж взяла на себя роль рассказчицы. – Доказательств нет, но, похоже, все устроил этот чернокожий, с которым она жила. И зачем она только с ним спуталась? Да, он был молодой и красивый, но вот что из этого вышло…
– Вы правда думаете, что он виноват? – с тревогой спрашивает та, что помоложе. Она рассказала про брата и с тех пор молчала. – Сайлас говорит, Люк был хороший начальник. Мама с ним не согласна, но Сайласу он всегда нравился.
– Ой… да брось… Никто и не сомневается, что это его рук дело. Он же был на кухне! Все остальные спали. К тому же он сидел в тюрьме. За торговлю наркотиками, и все такое. Кокаин, метамфетамин или героин, вроде того. Ничего себе парочка: бывший барыга и модная галеристка из Нью-Йорка. Последние годы она вроде жила здесь постоянно. Наверняка – из-за него.
– Как такая женщина могла влюбиться в местного бандюка? – спрашивает четвертая.
– А ты как думаешь?
«НЕТ, ВЫ ПОСЛУШАЙТЕ!» – кричит Лидия чужими словами. Пока она вставала, стул под ней оглушительно скрипел. «НЕТ!» – снова вскрикивает она и сама приходит в ужас от своего голоса, от его громкости. Так громко она не говорила уже много, много месяцев. Когда она вообще последний раз говорила? Вчера? На прошлой неделе?
Лидия стоит перед четырьмя женщинами. Трем из них лет пятьдесят – шестьдесят, как и ей, одной – двадцать с небольшим. Как раз ее она знает. Это Холли, Лидия училась в школе с ее матерью. Та была на несколько лет старше и никогда с ней не дружила. Проходят секунды, а Лидия все стоит в опустевшем кафе перед тетками, которые – если не считать Холли – отродясь ничего не делали руками, которых каждую минуту легкой и беззаботной жизни пестовали и холили сперва любящие родители, а потом друзья, парни, мужья, коллеги, дети и внуки. Эти женщины хорошо устроились, их любят. Они глядят на нее во все глаза, словно бы на них только что наорали вилки или тарелки.
– А вы, простите, кто?! – вопрошает шумная дама, мгновенно разрушая Лидино мимолетное чувство превосходства. «В самом деле, кто я? – спрашивает она саму себя. – Да никто. И всегда была никем. Чьей-то домработницей, дочерью, женой и матерью – да. Все эти роли мне не удались, и теперь у меня нет роли». Колени у Лидии подгибаются, в нос шибает резкий запах собственного пота. Ей нечего сказать этим женщинам, она способна лишь потребовать их внимания. Холли заговаривает:
– Лидия… то есть… миссис Мори… Простите…