Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

де Виньи Альфред

Де Ту упал на колени перед своим другом, а тот, отбросив напускную холодность, поднял его и, прижав к груди, проговорил сдавленным голосом:

— Зачем вы так горячо любите меня? Что вы делаете, друг? Зачем любить меня? Вы мудры, чисты, добродетельны; вам неведомы ни безрассудная страсть, ни жажда мщения; ваша душа вскормлена лишь религией и наукой, так зачем же любить меня? Что вам принесла моя дружба? Ничего, кроме тревоги и огорчения. Неужто вы еще подвергнетесь опасности из-за нее? Отстранитесь от меня — наши пути разошлись; вы видите, пребывание при дворе растлило меня: я утерял свое былое чистосердечие, свою былую доброту, я замышляю гибель человека и научился обманывать друга. Забудьте меня, пренебрегите мною; я уже не стою ваших помыслов, могу ли подвергнуть вас опасности?

— Да, можете, если поклянетесь не предавать короля и Францию, — сказал де Ту.— Известно ли вам, что речь идет о разделе вашей родины? Известно

ли вам, что Франция никогда не получит обратно отданных вами городов? Известно ли вам, что имя ваше будет внушать омерзение потомкам? Известно ли вам, что французские матери будут проклинать его, когда им придется обучать своих детей языку чужеземцев? Известно ли вам все это? Идемте.

И он увлек его к бюсту Людовика XIII.

— Поклянитесь перед ним (ведь он тоже ваш друг!), поклянитесь никогда не подписывать этого постыдного договора.

Сен-Мар опустил глаза и ответил с непреодолимым упорством, хотя и покраснев:

— Я вам сказал: если меня принудят, я подпишу.

Де Ту побледнел и выпустил его руку; в полном отчаянии он дважды прошелся по комнате, скрестив руки. Затем он торжественно приблизился к бюсту своего отца и открыл большую книгу, лежавшую у постамента; он отыскал заложенную страницу и прочел вслух:

Я полагаю, следовательно, что г-н Линьебеф был справедливо приговорен к смерти руанским парламентом за то, что не выдал заговора Катевиля против государства.

Благоговейно держа в руках открытую книгу и созерцая бюст председателя суда де Ту, чьи Мемуары он только что читал, советник промолвил:

— Да, отец мой, вы правильно рассудили, я совершу преступление и заслужу смерть, но могу ли я поступить иначе? Я не выдам этого предателя, потому что это было бы тоже предательством — он мой друг и несчастен.— Затем он подошел к Сен-Мару, снова взял его за руку и сказал: — Как видите, я много сделал для вас, сударь, но не ждите от меня ничего более, если вы подпишете этот договор.

Сен-Мар был взволнован до глубины души этой сценой: он чувствовал, как сильно должен страдать друг, отталкивая его. Он сдержал, однако, навернувшиеся на глаза слезы и ответил, обнимая его:

— Ах, де Ту, вы, как всегда, безупречны; да, вы оказываете мне услугу, отдаляясь от меня; если бы наши судьбы были связаны, я не смел бы располагать своей жизнью и не решился бы жертвовать ею в случае необходимости; но теперь я принесу ее в жертву; и, повторяю вам, если меня принудят к этому, подпишу договор с Испанией.

Глава XIX ОХОТА

Надобно возблагодарить свою звезду, если тебе случится уйти от людей, не причинив им зла и не став их недругом.

Ш. Нодье. «Жан Сбогар»

Между тем болезнь Людовика XIII повергала Францию в смятение, неизменно охватывающее слабые государства при близкой кончине монарха. Хотя Ришелье и был центром монархии, он правил лишь именем Людовика XIII и как бы окруженный ореолом этого имени, которое он возвеличил. Имея неограниченную власть над своим господином, он все же страшился его; и этот страх успокаивал народ, ибо король служил незыблемой преградой честолюбивым замыслам министра. Но как поступит этот надменный министр после смерти монарха? Существует ли предел для того, кто ни перед чем не останавливался? Он так привык к скипетру, что, пожалуй, и впредь будет владеть им и подписывать своим именем законы, которые самовластно издаст. Эти опасения волновали все умы. Народ напрасно искал среди дворянства тех колоссов, к защите которых он привык прибегать во время политических бурь,— он видел лишь их свежие могилы; парламенты безмолвствовали, и чувствовалось,— ничто не воспрепятствует чудовищному росту этой самозванной власти. Никто не поверил притворной болезни министра, никого не трогала его мнимая агония, слишком часто обманывавшая всеобщие надежды, и то, что Ришелье удалился от дел, не мешало чувствовать повсюду тяжелую десницу кровавого выскочки.

Да и в сердце народа пробуждалась любовь к сыну Генрих IV; люди спешили в церкви, молились, и многие плакали. Несчастные монархи всегда любимы. Грусть Людовика XIII, его таинственный недуг занимали всю Францию, подданные заживо оплакивали короля, и каждому хотелось услышать его исповедь прежде, нежели он унесет с собой великую тайну страдальцев, поставленных так высоко, что они видят перед собой лишь собственные могилы.

Желая успокоить народ, король объявил о временном улучшении своего здоровья и пожелал, чтобы двор принял участие в большой охоте, которую он собирался устроить в королевском замке Шамбор, куда просил его прибыть герцог Орлеанский.

Это прекрасное владение было любимым местопребыванием короля, очевидно, потому, что оно соответствовало его характеру, сочетавшему в себе величие и грусть. Нередко он проводил там целые месяцы, не видя ни единой души, читал какие-то таинственные бумаги, что-то писал и запирал написанное в железный сундук, секрет

которого был известен ему одному. Порой ему нравилось пользоваться услугами лишь одного камердинера, забывать, благодаря отсутствию свиты, о своем высоком сане, жить несколько дней жизнью бедняка или изгнанника, с удовольствием рисуя себе нищету и гонения, дабы отдохнуть от королевской власти. Потом он неожиданно менял намерение и замыкался в полном одиночестве; запретив являться к себе на глаза кому бы то ни было, он облачался в одеяние монаха и спешил укрыться в часовне; там он перечитывал жизнеописание Карла Пятого и, вообразив себя в монастыре св. Юста, служил по себе заупокойную обедню, которая, по преданью, навлекала смерть на испанского императора. Но и среди песнопений и дум в его слабой голове проносились противоречивые образы. Никогда мир и жизнь не казались ему прекраснее, чем в одиночестве и вблизи могилы. Он видел не страницы книги, которую принуждал себя читать, а блестящие процессии, победоносные армии, народы, преисполненные любви; он мнил себя могущественным, воинственным, непобедимым, обожаемым; а если во время молитвы солнечный луч падал на него сквозь витраж, он вдруг поднимался с колен у подножия алтаря, движимый жаждой света и простора, которая гнала его прочь от этих мрачных и душных мест; но, вернувшись к жизни, он вновь ощущал отвращение и скуку, ибо первые же встречные напоминали ему своими почестями о королевском могуществе. Тогда он вспоминал о дружбе и призывал ее к себе; но стоило ему убедиться в подлинности этого чувства, как великое сомнение овладевало его душой: он опасался, как бы слишком сильная привязанность к созданию божьему не отвлекла его от поклонения самому творцу, а чаще всего втайне упрекал себя за пренебрежение к делам государства; предмет его временного увлечения представлялся ему тогда существом деспотическим из-за которого он забывает о королевских обязанностях; он создавал себе воображаемые узы и втайне жаловался, что его угнетают; но, на несчастье своих фаворитов, он был слишком слаб, чтобы проявить Неудовольствие гневной вспышкой, которая послужила бы им предупреждением; и, продолжая осыпать их милостями, он лишь разжигал свою тайную неприязнь и доводил ее до ненависти; порой он был способен на все против своих фаворитов.

Сен-Мару была прекрасно известна слабость этого рассудка, который не оставался верен ни одному решению, и пустота этого сердца, которое не могло ни любить, ни ненавидеть по-настоящему; вот почему положение фаворита, вызывавшее зависть всей Франции и ревность первого министра, было столь неустойчиво и столь мучительно, что, если бы не его любовь к Марии, он разорвал бы свои золотые цепи с большей радостью, нежели радость каторжника, видящего, как падают оковы, которые он распиливал в течение двух лет. Нетерпеливое желание покончить с неизвестностью и узнать свою судьбу побудило Сен-Мара ускорить взрыв этой исподволь подведенной мины, как он признался своему другу; ведь он был в положении человека, который, стоя перед открытой книгой жизни, постоянно видит руку, готовую начертать в ней приговор или помилование. Итак, он отправился с Людовиком XIII в Шамбор, исполненный решимости воспользоваться первым же случаем, благоприятствующим его намерениям. Этот случай не замедлил представиться.

Утром того самого дня; когда была назначена охота, король прислал сказать Сен-Мару, что ждет его на лестнице Лилии; будет, пожалуй, небесполезно рассказать об этом удивительном сооружении.

В четырех лье от Блуа и в часе пути от Луары, в небольшой лощине, между топкими болотами и лесом вековых дубов, вдали от всяких дорог, неожиданно предстает перед путником королевский или, точнее, сказочный замок. Можно подумать, что с помощью волшебной лампы некий чародей Востока похитил его в одну из тысячи одной ночи из солнечного края и перенес в страну туманов, ради любовных утех прекрасного принца. Этот дворец спрятан, как сокровище; при виде его голубых куполов, изящных круглых башен, венчающих широкие стены или, как стрелы, устремляющихся ввысь, его террас, господствующих над окрестностями, тонких шпилей, колеблемых ветром, скрещенных полумесяцев, высеченных над колоннадами, можно было бы подумать, что находишься в Багдадском или Кашмирском царстве, если бы почерневшие стены, поросшие мхом или покрытые завесой плюща, и бледно-голубое печальное небо не изобличали дождливого климата. Это здание действительно воздвиг чародей, но прибыл он из Италии, и звали его Приматиччо; здесь действительно скрывался для любовных утех прекрасный принц, но он был королем и носил имя Франциска I. Королевская саламандра сверкает тут повсюду: ее изображение без конца множится на сводах, разбрасывая искры, подобные звездам в небе, она поддерживает капители своей пылающей короной; она окрашивает витражи отблеском своего огня; она извивается по потайным лестницам и всюду как бы пожирает горящим взглядом тройной полумесяц таинственной Дианы, Дианы де Пуатье, дважды богини, дважды обожаемой под сладострастной сенью этих лесов.