Сено-солома
Шрифт:
— Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?
— Хочу, — сказал я.
Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит — до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.
Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.
— Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, — сказал он. — И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает
— Вы сами боялись бесконтрольной любви, — сказал я. — Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух самых опасных в этом смысле женщин. Чем вы недовольны?
— Чем?! — выкрикнул дядя Федя. — Сено-солома!
— Да что вы! Я просто вне себя от счастья, — сказал Лисоцкий и повернулся на другой бок.
— Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе одной? — сказал дядя Федя. — Дернем еще?
И мы дернули еще. Да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Я сразу же прекратил дергать и лег спать. По правде сказать, дергать было уже нечего.
Прощание с Соловьевкой
Слава Богу, что нас послали за две недели, а не на два месяца! Слава Богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.
Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все уже было заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.
Все очень боялись, что мы останемся в минусе. То есть придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидели, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.
— А ту скирду вы учли? — кричал Лисоцкий. — С которой Верлухин упал?
— Я еще на поле им наряд выписал! — кричал управляющий.
— А сверхурочные?
— Нет у нас сверхурочных, сено-солома! У нас одни урочные, — отбивался управляющий.
— Семьдесят восемь тонн! — кричал Лисоцкий.
— Пятьдесят шесть, — корректировал управляющий.
Сошлись на семидесяти двух. Молодец все-таки Лисоцкий! Он, вероятно, чувствовал, что не сможет смотреть нам в глаза, если мы прогорим с деньгами.
Потом они затихли, по-видимому, изготовляя денежные документы. А у нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому что теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием, понимая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не было будущего, а только чрезвычайно коротенькое прошлое.
Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через два часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали еще. И мы отправились в лес,
В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой, конечно, уединились. Уселись рядышком в чернику и забрасывали ягоды друг другу в рот. Так мы боролись со своим чувством, которое за последние дни приняло катастрофические размеры. Потом мы все-таки не выдержали и принялись целоваться черными от ягод губами.
Было сладко. От черники или от любви, не знаю.
— Нацелуемся на месяц вперед, — сказала Тата.
— А потом что будет? Через месяц? — спросил я с надеждой.
— Сто раз успеем забыть! — уверенно сказала Тата.
Как видите, я не забыл. Почему и рассказываю здесь эту историю. До сих пор вкус черники ассоциируется у меня с тянущим душу поцелуем.
— Угораздило же меня, — вздохнула Тата. — Женатый тип.
— И меня, — вздохнул я. — Дитя эпохи. Ничего романтического.
— Сам ты дитя эпохи. Балбес, — сказала Тата с любовью.
— Я, между прочим, на десять лет старше тебя, — заметил я.
— Поэтому и балбес, — сказала Тата.
Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает других слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие слова: милый, хороший, любимый и так далее.
— Сено-солома, — вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!
— Сено-солома, — печально согласилась Тата.
Мы вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег. Дядя Федя норовил получить дважды.
— У меня долги большие! — кричал он.
Решили ехать на вечернем поезде, а пока устроить общий пир. Купили, чего надо. Вера с Надей за две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину. Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников.
Лисоцкий был единственным, кто до этого момента соблюдал сухой закон. Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя Федя ему подливал, не забывая и себя. Они вскоре стали похожими друг на друга, как близнецы. Оба с красными лицами и еле сидят.
Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать речь. Он забыл, что уже говорил в начале.
— Я скажу р-речь! — заявил он. — Я все равно скажу р?речь! Я р-речь сказать хочу!
— Да скажите ее, речь эту! — взмолилась Наташа-бис. — А то забудете.
Лисоцкий встал и сказал:
— Р-речь! Если кто обидится — тут нет таких! Нет! И все… Молодцы!.. Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?!.. Я ему говорю, чтобы ни-ни!..
Лисоцкий погрозил мне пальцем.
— Ни-ни! Понятно?