Сент-Эмилионская трагедия
Шрифт:
Тем временем над беглецами стряслась новая беда. Ее подробности в точности неизвестны, дошедшие до нас сведения несколько противоречивы. По-видимому, к Терезе Буке неожиданно приехал ее муж, проживавший в Фонтенбло. Разумеется, от него нельзя было скрыть, что в пещере сада живут опасные политические преступники. Робер Буке пришел в ужас: он нисколько не желал идти на эшафот без всякой вины и причины. Кажется, кто-то вдобавок грозил Терезе Буке доносом. Ей не оставалось ничего другого, как сообщить обо всем этом Гаде и его товарищам.
Разумеется, они не колебались ни минуты: нельзя было подводить женщину, которая столько для них сделала. Уйти было необходимо. Но куда же?
После недолгого совещания они решили разделиться. Луве сказал, что вернется в Париж. Маркиз Валади надеялся найти приют у какого-то своего родственника в Периге. Гаде и Саль отправились к Гаде — отцу, который, как помнит читатель, соглашался приютить у себя на чердаке двух
Они дошли до последнего предела несчастья, за которым могло наступить и предельное отчаяние. Однако по немногим дошедшим до нас документам видно, что эти замечательные люди сохранили спокойствие и душевную бодрость. Дошли до нас полусерьезные-полушутливые рецензии, написанные Бюзо, Петионом, Барбару о трагедии Саля; она, видимо, очень им не понравилась. Один из рецензентов с юмором замечает, что Саль напрасно «отравил» Эро де Сешеля: что, если трагедию со временем поставят в театре — зрители увидят на сцене трагическую кончину главного действующего лица, а в партере будет смотреть на это — и хохотать — живой Эро де Сешель. Петион нашел, что Саль в слишком выгодном свете изобразил Робеспьера и Дантона: так, у него Робеспьер говорит: «Я сумею умереть», — нет, где уж такому негодяю произносить столь благородные слова! Мы должны беспристрастно признать, что упрека в слишком бережном, рыцарском отношении к врагам автор трагедии никак не заслуживал.
Госпожа Буке посылала им в их тайники то цветы, то ставшие редкими блюда (во Франции уже начинался голод) — протокол процесса как-то отмечает баранину. Однажды они с истинно безумной смелостью вечером вышли из своих убежищ и явились к госпоже Буке в гости, на ужин; вероятно, ее муж отлучился...
Эти люди на что-то еще надеялись — Жюльен де Пари уже собирал собак для своей облавы.
IV
«Мудрее всех тот, кто ничего не предвидит», — говорит знаменитый баснописец. Из семи жирондистов, покинувших пещеру в саду госпожи Буке, один — Луве — принял решение, которое должно было казаться безумным его товарищам по несчастью: он решил вернуться в Париж! Вероятно, они долго его отговаривали: как ни ужасно было их положение в Сент-Эмилионе, хуже Парижа, с их точки зрения, не могло быть ничего. Между тем из них из всех спасся только Луве! Благополучно добравшись до столицы, беспрестанно меняя в ней убежища, он счастливо укрывался до 9 термидора, уцелел и прожил — очень нерадостно — еще года три. Этот столько видевший, столько переживший на своем недолгом веку человек умер, разочаровавшись во всех и всем. Такова была участь не одного из деятелей Французской революции. «Я пьян от людей», — сказал незадолго до смерти Дантон.
С уходом в Париж Луве отпадает и наиболее ценный источник наших сведений о сент-эмилионской трагедии: при ее финале он не присутствовал и писать финала как очевидец в своих воспоминаниях уже не мог. Настоящего, подробного рассказа о произведенной в городке облаве мы так и не имеем. До нас дошли только официальные документы — источник очень важный, но сухой и односторонний — да еще несколько свидетельских показаний, неполных и весьма кратких.
Сохранились также письма Жюльена де Пари к Робеспьеру. Они очень интересны, особенно для современного русского человека.
Франция переживала время, во многих отношениях близкое к тому, какое сейчас переживает Россия (с огромной, однако, разницей: тогда была война). Робеспьер рубил головы то одним, то другим деятелям революции; очень трудно было понять, чего, собственно, он хочет и чем руководится. Можно с большой вероятностью предположить, что он и сам этого хорошо не знал. «Подозрительность доводит до сумасшествия и людей со светлой головою», — сказал французский классический писатель; а у Робеспьера и голова была не из самых светлых. В 1794 году уже трудно было сказать, он ли руководит террором или им руководит террор, расстроивший вконец его душевные силы. Для подозрительности у него вдобавок были достаточные основания; но и нервы его не выдержали страшного напряжения. Заговоры против него были — он мог думать, что на заговорщиков ему доносят другие заговорщики, и казнил он людей почти наудачу, понемногу из каждого лагеря. Казни подвергались то люди чересчур умеренные, les tiedes, то люди крайние, les exag`eres (по нашей нынешней терминологии, «троцкисты»). Надо было напугать всех. Он всех смертельно и напугал, — в конечном счете на собственную гибель.
История повторяется далеко не во всем. Ветер не всегда возвращается на круги свои. Но скверный ветер на скверные круги возвращается очень часто. С жутким чувством мы
Несчастье же ловких людей того времени заключалось именно в том, что они никак не могли понять, так сказать, генеральную линию робеспьеровских казней. Это и в самом деле было нелегко. Иногда людей казнили за близость к священникам и роялистам; иногда за неуважение к вере и к национальному прошлому. Шометту, например, Робеспьер ставил в вину и то, что он называл церковные колокола «брелоками Господа Бога» — это была аморальность, — и то, что он из цинизма предлагал парижанам носить грубую крестьянскую обувь — это была чрезмерность. Если б все деятели революции знали точно, чего хочет Робеспьер (и если б сам он знал это), он, быть может, и не погиб бы. Но когда ни один видный деятель не может поручиться, что угадал генеральную линию и что за недогадливость ему не отрубят головы, для диктатора настает очень опасное время.
Максимилиан Робеспьер
Жюльен де Пари, юноша весьма неглупый и практичный, можно сказать, из кожи лез. Письма его (сколько таких писем найдут будущие историки в московских архивах!) в высшей степени поучительны во всем, начиная с мелочей. В письме надо поставить дату — во Франции введен революционный календарь, — но кто же знает, как неподкупный Робеспьер в душе относится к новому календарю, что, если это неуважение к прошлому? Жюльен пишет: 22 октября, — и на всякий случай осторожно добавляет: по прошлому времени. Несколько позднее окончательно переходит на мессидоры и прериали. В первых письмах он еще обращается к Робеспьеру на «вы». Затем, по мере роста братских чувств в заливавшейся кровью Франции, начинает писать на «ты» и даже заканчивает письма словами: «Обнимаю тебя!» Отношения были, казалось бы, самые что ни есть братские; однако в восторженных излияниях молодого Жюльена чувствуются и величайшая осторожность, и смертельный страх. Людей, заведомо неприятных Робеспьеру, он поносит как может или доносит на них. Но кого хвалить, Жюльен, видимо, совершенно не знает: вдруг вчерашний любимец уже перестал быть любимцем? В одном из писем он вскользь сообщает, что посадил в Жиронде дерево, посвященное памяти Марата, однако особенно об этом не распространяется — и очень хорошо делает: Робеспьер похвалы Марату уже принимал довольно кисло.
Большие колебания, по-видимому, Жюльен испытывал и в вопросе об общем тоне своих донесений: хороша ли в самом деле жизнь или нет? Лучше было перестраховаться на все стороны: кто же разберет, оптимист Робеспьер или пессимист? Порою его тон чрезвычайно жизнерадостен: Жюльен настроен бодро, Жюльен счастлив, весело служит революции. Он сообщает о революционном энтузиазме граждан Жиронды, о мерах, им принимаемых для увеличения этого энтузиазма: он старается «издавать добродетельные законы, касающиеся гражданских установлений, заключения браков», он «приобщает женщин к любви к родине»; он устраивает для своего доброго народа разумные революционные развлечения; он даже берется за перо художника и пишет для граждан и гражданок небольшую пьесу, заканчивающуюся «республиканским балетом» «Обязанности гражданок». Но порою характер его сообщений совершенно меняется: ах, граждане и гражданки ведут себя очень недостойно; везде измена, обман, контрреволюция! Если б не его бдительность, все кончилось бы очень плохо. «За исключением девяти или десяти определенных республиканцев, все от меня отворачиваются». И сам он уже больше не добрый отец области, развлекающий народ добродетельными зрелищами, — нет, он замученный, тяжело больной человек, он больше не в силах ни писать, ни говорить, ему надо бы уехать лечиться в Пиренеи, его дни сочтены.