Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
— Почему такая спешка? – недовольно спросил он. – Во всяком случае, я должен попрощаться с родными.
— Исключено! – Президент Ассоциации любителей фантастики развел руками, и на его лице отразилось искреннее сожаление. – Осталось двадцать минут.
— Но почему, почему?
— Время оказалось более сложной штукой, чем мы предполагали. Масса причинно–следственных связей, исторические тупики… Есть вообще запретные века. Там такие тонкие кружева, что мы боимся к ним даже притрагиваться. Поверьте, если бы существовала такая возможность, мы бы спасли все золотые умы всех веков и народов. Увы, за редким исключением, это невозможно.
— И я
— Да. И мы очень рады. Но временной туннель только один, и продержаться он может не более тридцати семи минут.
— Кого же вы уже спасли?
— Из близких вам по духу людей – Томаса Вулфа, – ответил президент Ассоциации и вздохнул. – Однако он вернулся. Сказалось несовершенство аппаратуры…
— Томас?! – воскликнул Рэй. – Чертовски хотелось бы с ним встретиться. Ах да, я забыл…
Писатель разволновался, схватил пришельца из будущего за руку.
— Теперь я понял, – пробормотал он, улыбаясь. – Я все понял. Последнее письмо Вулфа из Сиэтлского госпиталя, за месяц до смерти. Как там? Ах да… «Я совершил долгое путешествие и побывал в удивительной стране, и я очень близко видел черного человека (то есть вас)… Я чувствую себя так, как если бы сквозь широкое окно взглянул на жизнь, которую не знал никогда прежде…» Бедный Том! Ему, наверное, понравилось у вас.
— Мэтр! – взмолился человек в черной накидке. – Сейчас не время для шуток. Решайтесь же наконец. Четыре минуты.
— Нет, что вы, – Рэй Дуглас наклонился, подхватил велосипед за руль. Хитро улыбнулся. – Если бы я мог проститься, а так… Тайком… Ни за что!
— Мы любим вас, – сказал человек с бледным лицом и пошел туда, где воздух колебался и струился. – Вы пожалеете, Дуглас.
— Постойте! – окликнул его писатель. – Человек в самом деле слаб. Я не хочу жалеть! Обезбольте мою память, вы же, наверно, умеете такое. Уберите хотя бы ощущение реальности событий.
— Прощайте, мэтр, – пришелец коснулся своей горячей ладонью лба Рэя Дугласа и исчез.
Писатель тронул велосипедный звонок. Серебряные звуки раскатились в жухлой и редкой траве, будто капельки ртути. Рэй вздрогнул, оглянулся по сторонам.
«Что со мной было? Какая-то прострация. И голова побаливает. Я сегодня много думал о Вулфе. И, кажется, с кем-то разговаривал. Или показалось? На берегу же ни одной живой души. Но вот следы…»
На мокром песке в самом деле отчетливо виднелись две цепочки следов.
«Ладно, это не главное, – подумал писатель. – Вот сюжет о Вулфе хорош… Его забирают в будущее, за час до смерти… Там ему дают сто, двести лет жизни. Только пиши, только пой! Нет, это немыслимо, слишком щедро, он утонет в океане времени. Сжать! До предела, еще, еще… Месяц! Максимум два. Их хватило на все. Он летит на Марс. И он пишет, надиктовывает свою лучшую книгу. А потом возвращается в больницу, в могилу… Но чем объяснить его возвращение – необходимостью или желанием?.. Я напишу рассказ. Об искушении песней. Можно назвать его „Загадочное письмо“. Или „Год ракеты“… Или еще так – „О скитаниях вечных и о Земле“».
Место для журавля
Алешин вышел из метро, заскочил в булочную и обрадовался: есть свежие рогалики. Он взял сразу восемь штук, чтобы дома тонко нарезать и на двух листах напечь в духовке целую гору золотистых сухарей. Нина Алексеевна, приходящая домработница, дважды в неделю готовила ему что-нибудь мясное. Кроме того, она регулярно набивала холодильник маслом, сыром, яйцами, ветчиной.
О женитьбе и четырех годах суетной, все время как бы вдогонку жизни философ Алешин вспоминать не любил. После развода он ушел в науку, как в подполье.
Золотое лето кончалось: сентябрь приглашает в дом, а сердце, которое он уберег от всех искусов юга (лето Алешин провел в Крымской обсерватории), наоборот, начинает томиться.
Сквозь побитую желтизной листву в свете дальнего фонаря смутно проглядывали фигуры ребят, они частенько играли на гитаре возле подъезда. Сегодня рядом с ребятами философ увидел девушку. Она пела под гитару. Он остановился и прислушался.
Воображение, очарованное голосом, рисовало ее профессору таинственной и прекрасной.
«Подойти? – подумал Алешин. – Нет, неудобно. Я для них уже „предок“».
Дома он не стал заниматься кухней. Бесцельно побродил по комнатам, посидел у письменного стола.
«Смешно! – Алешин поворошил страницы наполовину готовой монографии. Многие годы занимаюсь космогонией и космологией. Меня волнуют глобальные, бесконечно высокие вопросы. Как и когда все возникло, как развивалось, из чего и по каким законам развился наш мир, Вселенная? Наконец, я верю и доказываю с математическими выкладками в руках: космос населен, Эго значит, что я осознал одиночество нашей цивилизации в целом, что через меня реализуется тоска по общению всего человечества, огромной совокупности индивидуумов. А с другой стороны – я сам одинок. Чисто по–человечески. И возвышенная тоска по общению на уровне миров пропадает, затмевается земной тоской по прекрасному, по женской руке, которая снимет все пустые боли…»
Чтоб не травить себе лишний раз душу, Алешин разделся и лег, с удовольствием ощущая всем телом свежесть постельного белья. Читать тоже не хотелось, и он выключил лампу. Комната сразу окунулась в ночь. На улице шел дождь. Ветер раскачивал фонарь возле котельной, и тусклые пятна света ходили по стенам, а то возвращались через открытую дверь на лоджию, где толклись тени мокрых тополей. Под одеялом было тепло и уютно. Алешин включил транзистор и улыбнулся: передавали знакомую мелодию в исполнении ансамбля «Каравели». Мелодия упруго пульсировала, рассыпалась будто бенгальский огонь. Слушая музыку, Алешин любил думать о женщинах. Не вообще, а о ком-нибудь из тех, кто был в его жизни и не оставил хлопот. Таких после развода было немного, без обязательств и сцен, и потому, наверное, запомнившихся. «Память тоже делает приемы, – пошутил однажды знакомый дипломат. Пошутил и прикрыл глаза, смеясь. – Ах, какое это великолепное зрелище, сударь! На этих приемах никогда не бывает случайных гостей».
Алешин тоже прикрыл глаза. А когда открыл, испуганно вздрогнул и подтянул одеяло под подбородок.
В проеме двери, что вела на лоджию, за голубоватой тюлевой занавеской, метавшейся на границе света и тени, стояла… нагая девушка. Будто сполох неведомого огня осветил комнату. Алешин увидел ее всю сразу – капли дождя на молодом теле, мокрые волосы, улыбку. Зажженные светом уличного фонаря, капли обтекали холмики груди, ползли по животу, пропадали внизу – на краю золотистой опушки.
Девушка была такая реальная, такая несчастная, замерзшая даже на вид, что Алешин тут же сорвался с кровати, не раздумывая, схватил махровое ванное полотенце. Он вытирал мокрое тело, тонкие руки незнакомки скорее не помогали, а пугали своими прикосновениями.