Сентябрь
Шрифт:
Эдмунд молчал. Она смотрела на него, но видела только твердые правильные черты безо всякого выражения, приопущенные веки, скрывающие взгляд. Ни обиды, ни гнева. Она держала паузу, предоставляя ему отозваться на ее слова. На одно безумное мгновение ей представилось, что вот сейчас он отбросит свою хваленую сдержанность, подойдет, обнимет, приласкает, начнет любовно, страстно целовать…
— Когда ты это все задумала?
Непролитые слезы жгли ей глаза, но она сжала зубы и заставила себя не заплакать.
— Я уже несколько месяцев подумываю о том, чтобы
— И когда же ты летишь?
— У меня билет на четверг утром, рейс «Пан-Американ» из Хитроу.
— На четверг? Но это меньше чем через неделю.
— Да, я знаю.
Она снова повернулась к зеркалу, раскрутила последние бигуди, взяла гребенку и стала расчесывать спутанные волосы.
— Но на то есть своя причина, и я, пожалуй, прямо сейчас тебе ее сообщу, потому что если не скажу я, обязательно найдется кто-нибудь другой, кто скажет. Случилась одна странная вещь. Помнишь, в прошлое воскресенье Изабел нам сказала, что ждет в гости какого-то американца? Так вот, оказалось, что это некто Конрад Таккер, и мы с ним когда-то давно, в Лиспорте, были знакомы.
— Грустный Американец.
— Да. И он действительно грустный. У него совсем недавно умерла жена от лейкемии, и он остался с маленькой дочерью. Он пробыл в Англии целый месяц или даже больше, но в этот четверг летит обратно в Штаты.
Она положила гребенку и, откинув с лица блестящие локоны, обернулась к нему.
— Так что напрашивалась идея лететь вместе.
— И чья она, эта идея, твоя или его?
— А это имеет значение?
— Нет. Думаю, что ни малейшего. Когда же ты планируешь вернуться?
— Не знаю. У меня обратный билет с открытой датой.
— По-моему, тебе не следует уезжать.
— В этом слышится какой-то зловещий подтекст. Уж не предостерегаешь ли ты меня, Эдмунд?
— Ты убегаешь.
— Нет. Просто пользуюсь навязанной мне свободой. Без Генри я очутилась в подвешенном состоянии, мне надо как-то притерпеться к его отсутствию, а здесь это не получится. Нужно время, чтобы привести себя в порядок. Побыть наедине с собой. А тебе придется хоть один раз в жизни попытаться оценить положение с точки зрения другого человека. В данном случае — с моей. И может быть, еще отдать мне должное за честность.
— Я ничего другого от тебя не ждал.
Оказалось, что больше им сказать друг другу нечего. За окнами туманные осенние сумерки сменились ранним вечером. Вирджиния включила лампы над туалетным столиком, а затем встала и подошла к окну, чтобы задернуть тяжелые шторы. Внизу послышались голоса. Раздался звук открываемой и закрываемой двери, собачий лай.
Вирджиния сказала.
— Ноэль и Алекса. Вернулись с прогулки.
— Я спущусь. — Он встал, потянулся, подавил зевок. — Мне надо чего-нибудь выпить. Ты не хочешь?
— Я потом.
Он пошел к двери.
— Когда нас ждут в Крое?
— В половине девятого.
— Ты успеешь выпить в библиотеке перед отъездом.
— Там не топлено.
— Я разжег камин.
Он
— Па!
— Здравствуй, моя родная!
Он не закрыл за собой дверь спальни. Вирджиния подошла к двери, закрыла, возвратилась к туалетному столику. Села, чтобы заняться своим лицом. Но слезы, которые она так долго сдерживала, вдруг хлынули и заструились по щекам.
Вирджиния сидела и смотрела в зеркало на свое плачущее отражение.
Неповоротливый сельский автобус с частыми остановками, тормозя и снова набирая ход, неспешно тащился по вечерней дороге. Из Релкирка он выехал полный, все сиденья были заняты, несколько человек даже стояли. Одни пассажиры возвращались домой с работы, другие ездили в город за покупками. Почти все были друг с другом знакомы, поднимаясь на подножку, кивали, улыбались, переговаривались. Наверное, они каждый день ездят этим автобусом. Один человек был с овчаркой. Она сидела у него между колен и, не отрываясь, заглядывала снизу хозяину в глаза. На собаку билет брать не нужно было.
Генри ехал на переднем сиденье, за спиной у водителя, вплотную прижатый к окну, так как на соседнем месте расселась очень толстая тетка.
— Здравствуй, милок, — сказала она ему, усаживаясь, и задвинула его могучим задом в угол, занимая собой все пространство. У нее были при себе две набитые сумки, одну она поставила в ноги, другую подняла к себе на колени. Из этой сумки торчали пук зеленого сельдерея и малиновые пластмассовые крылья игрушечной ветряной мельницы. «Наверное, везет в подарок внуку», — решил Генри.
Лицо у тетки было круглое, доброе, как у Эди, глаза из-под небольшой, плотно надвинутой шляпы по-приятельски щурились. Но когда она попробовала с ним заговорить, он не ответил, а отвернулся и стал смотреть в окно, хотя ничего, кроме потоков дождя по стеклу, не было видно.
На Генри были школьные ботинки, высокие шерстяные носки, новое пальтишко из твида, чересчур для него большое, и вязаный шлем. Вязаный шлем оказался как нельзя кстати, Генри был доволен, что догадался его надеть. Темно-синий, толстый, он, если натянуть, закрывал все лицо, и Генри сидел, как террорист в маске, одни глаза видно. Так было надо, потому что он не хотел, чтобы его узнали.
Автобус ехал медленно, они уже почти час в дороге. Чуть не каждую милю, на каждом перекрестке или просто у одинокого дома, — остановка и кто-то сходит. Генри смотрел за тем, как пустеет автобус — пассажиры собирают свою поклажу и один за другим покидают теплый, сухой салон, чтобы дальше последний участок пути домой проделать по непогоде пешком. Толстая соседка Генри вышла в Киркторнтоне, но ей идти пешком не пришлось, ее встретил на остановке муж на фермерском грузовичке. Вставая, она сказала Генри: «Счастливо, милок». Он подумал, что это очень любезно с ее стороны, но опять ничего не ответил. Да и как выговоришь хоть слово, когда тебе рот закрывает вязаный шлем?