Сентябри Шираза
Шрифт:
Мохсен опускает глаза на папку с делом.
— Против тебя много чего накопилось. Как я уже сказал, придется провести расследование.
Он захлопывает папку, сжимает виски руками.
— Брат Хосейн отведет тебя в камеру.
Мохсен уходит, а тот человек, который принес поднос с чаем, возвращается. Он встает у двери, жестом приказывая Исааку следовать за ним. В полумраке коридора Исаак опускает глаза на запястье, где прежде были часы.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает он.
— Брат, — говорит Хосейн, — советую научиться не думать о времени. Здесь время ничего не значит.
Глава
Охранник, Хосейн, останавливается у входа в камеру — держит свечу, ожидает, пока Исаак устроится. Исаак узнает Рамина, того парня шестнадцати лет, — он дремлет на матрасе; значит, и его сюда определили. Еще один заключенный сидит на полу, разматывая грязные повязки на ногах. Прежде чем неровное пламя свечи гаснет и дверь захлопывается, Исаак успевает заметить, что большие пальцы у него распухли.
— Ну да, воняет, — говорит тот. — Уж вы извините.
В темноте Исаак опускается на свободный матрас, потерявшие упругость пружины, подпрыгнув несколько раз, замирают.
— Что с вашими ногами? — спрашивает Исаак.
— Били, — слышит он в ответ.
Предстоящая ночь кажется Исааку очень долгой — наверное, такими же будут многие ночи, которые могут последовать за ней. Он расшнуровывает туфли — они жесткие, ноги от них устали — и растягивается на матрасе. Мочевой пузырь переполнен, и он гадает, сколько часов до рассвета — скорее всего, именно тогда выводят в уборную. Исаак не уверен, что дотерпит, может, придется отлить здесь же, как тому мужчине в пижаме. Он слышит, как по бетонному полу волочится нога; все это сопровождается стонами и под конец звоном пружин. Видимо, сокамерник добрался до своего матраса — рядом с ним и напротив мальчишки.
— Бедные мои ноги, — слышится вздох. — Кстати, меня зовут Мехди, — шепчет он в темноте.
— Меня — Исаак.
— Как там, на воле? — спрашивает Мехди.
— На воле? А с какого времени вы тут? Как давно?
— Без малого восемь месяцев.
— Ничего с тех пор не изменилось, — говорит Исаак.
— Верится с трудом, — бормочет Мехди. — Наверняка стало только хуже, уж больно много привозят сюда моих друзей.
Исаак заводит руки за голову. Кто-то в камере по соседству чуть ли не поминутно кашляет. Камера кружится, в голове какая-то бесконечная черная карусель.
— Я сижу, потому что я — туде, то есть коммунист, — рассказывает Мехди. — На меня донес друг. Я почти не сомневаюсь, что это он: слышал, что он тоже здесь сидит. Мы оба преподавали в университете. Видно, его побоями заставили назвать мое имя. Из меня тоже пытались выбить имена друзей, ну да меня им не сломать. Вот гляжу теперь на свои ноги и думаю… может, не стоило рассказывать это вам, хотя… хуже, чем есть, мне вряд ли будет. — В голосе мужчины слышится нетерпение, но он себя сдерживает.
— Так, значит, вы выступали против обоих правительств? — спрашивает Исаак.
— Да. Понимаете, ведь мы не за то боролись. Нынешний режим еще хуже, чем прежняя монархия.
— А тот парень? Не знаете, за что он здесь?
— Вы про Рамина? Он облил муллу красной краской.
— И только? Его посадили только за это?
— У него мать — туде, — продолжал Мехди. — Так что решили, что и он тоже коммунист. Его мать взяли месяца два назад. Отец уже год как убит. А вы? В чем вас обвиняют?
— Пока еще не знаю.
Исаак
Глава третья
В темноте Фарназ проводит рукой по мебели: по изогнутой спинке кровати, на которой до сих пор висит полосатая пижама Исаака, по полумесяцу алабастровой [7] настольной лампы у кровати, по сандаловой статуэтке Будды, в протянутых ввысь руках которого цветок лотоса. Очки для чтения дожидаются Исаака на прикроватной тумбочке с его стороны, журнал все еще открыт на статье, которую он наверняка не дочитал. Прошлым вечером Фарназ сердилась на Исаака: он читал, а ей так хотелось с ним поговорить. Она пришла далеко за полночь, у нее гудела голова: она несколько часов кряду просидела у телевизора — смотрела новостные передачи. Фарназ знала, что не стоит вываливать эти страшные новости на Исаака: он не хотел о них слышать.
7
Алабастр — камень, при тонком распиле имеющий красивый рисунок и существенную степень прозрачности.
— «Гернику» Пикассо перевозят из Нью-Йорка в Испанию, — наконец сказала она, решив, что из всех новостей только эта может заинтересовать его.
— Правда? — откликнулся Исаак, не отрываясь от журнала.
— Вроде бы по завещанию Пикассо картина может вернуться в Испанию лишь после того, как в ней будет республика.
— Но Испания ведь не республика, — сказал Исаак. — Там конституционная монархия.
— Это почти что республика. Наш шах именно к этому и стремился. Но он, конечно, спохватился слишком поздно, — сказала Фарназ и тут же поняла, что муж не захочет продолжать разговор. Говорить о том, что здоровье страны подорвано, он не желал, она же — ни дать ни взять бестактный терапевт — повторяла и повторяла смертельный диагноз, все равно как если бы говорила: «Это рак, и уже пошли метастазы».
Фарназ тянется к очкам мужа, держит их в руках, ощущает холодок металлических дужек.
Со вчерашнего дня, после того, как позвонил брат Исаака, Джавад, — он узнал об аресте от примкнувшего к революционерам приятеля, — никто не звонил. Фарназ вспоминает, как увидела имя Куроша Нассири в списке казненных. В тот день она все пыталась дозвониться до Исаака, но он не брал трубку, а его секретарша всякий раз отвечала: «Исаак очень занят, он вам перезвонит». Но он так и не перезвонил. Вечером, когда Исаак вернулся домой, лицо у него потемнело, он положил портфель, опустился на диван и зарыдал. Фарназ села рядом и тоже заплакала. О казни Куроша они больше не говорили.