Сентябри Шираза
Шрифт:
На пороге появляется Хабибе — глаза у нее красные, опухшие.
— Амин-ага?
— Хабибе! Ты же должна быть у матери! — При виде Хабибе у него падает сердце. Неужели она все это время знала, что они уедут? Что, если их внизу ждет Мортаза со стражами, чтобы засадить его обратно за решетку? — Мы думали, ты еще вчера уехала. Что ты здесь делаешь?
— Я вернулась вчера ночью.
— Ночью? Мы даже не слышали. Хабибе, почему ты молчишь? Что все это значит? Что ты…
— Амин-ага, — Хабибе понижает голос. — Успокойтесь. Я вернулась, чтобы закончить одно дело.
И тут Исааку впервые чудится в ее лице нечто зловещее, угрожающее. Может, все дело в щербинке между пожелтевшими зубами?
— Аббас тут работал в саду, — продолжает Хабибе, — и выкопал какие-то папки.
Исаак оглядывает кухню, на глаза ему попадается разделочный нож — его ровное, округленное на конце лезвие поблескивает. Способен ли он в случае чего пустить нож в ход? Он потихоньку начинает придвигаться к ножу. Ну уж нет, снова в тюрьму я не сяду, думает он.
— Амин-ага, вы слышите меня?
— Да-да. Только я ничего не понимаю.
— Я говорю, Аббас откопал в саду какие-то странные папки. В вашем саду.
— Какие еще папки? О чем ты?
— Не знаю какие. Похоже, дела людей, объявленных в розыск. — Она передает Исааку клочок грязной бумаги. — На одной из папок — имя вашего брата. Вот, смотрите.
Исаак читает: Джавад Амин, 54 года. Обвинение: контрабанда, ввоз водки, пропаганда недостойного образа жизни. Ниже — перечень попыток арестовать Джавада, все, как одна, безуспешных. Исаак гадает: можно ли верить этому документу? Долго ли кому-нибудь вроде Мортазы сфабриковать такую бумагу?
— Уж не Мортаза ли надоумил тебя подсунуть мне это? — спрашивает он.
— Нет, ага, что вы! Верьте мне. Мы с сыном почти не разговариваем. Было время, я восхищалась им. Думала, он понимает жизнь лучше меня. На самом деле он ничего не понимает. Взял и выдал революционерам свою двоюродную сестру — она, мол, коммунистка. Теперь бедняга сидит в тюрьме, и мы даже не знаем в какой. Эта революция разрушает семьи. — Хабибе утирает слезы, с вызовом смотрит ему в лицо. — Клянусь пророком Али — папки действительно были зарыты в саду. Мы с Аббасом не стали говорить о них ни вам, ни Фарназ-ханом, видели — у вас и так голова кругом идет. И не придумали ничего лучше, чем оставить папки в бойлерной. Решили — так надежнее. Но знаете, Амин-ага, прошлым вечером, когда я уже села в автобус, меня буквально в жар бросило, со мной такого еще никогда не случалось. Я же знаю, хоть вы и говорили, что едете отдохнуть, это не так. Вы уезжаете навсегда.
— Конечно же, мы едем отдыхать! Что ты выдумываешь, Хабибе!
Хабибе опускает глаза, голос у нее пресекается:
— Нет-нет, вам незачем больше притворяться. Во всяком случае, не передо мной. Я уже давно обо всем догадалась. И вчера вечером, в автобусе, я не на шутку испугалась. Подумала, что если кто-то, да тот же новый владелец дома найдет папки и сообщит властям? Амин-ага, чего только я не передумала! Мне представилось, что вас хватают в пути. И я вернулась и ночью сожгла папки в безлюдном переулке возле пекарни. А папку вашего брата оставила, чтобы показать вам. Но я и ее сожгу. Обещаю.
Он снова смотрит на бумагу, и ему становится нехорошо. Он не знает, чему верить.
— Но кто мог закопать такой документ в нашем саду? — бормочет он.
— Амин-ага, я понятия не имею. Но скажу вам еще кое-что: Мортаза собирался передать властям письмо, которое вам написала шахиня. Вам об этом известно?
— Да.
— Из-за него мы с сыном схватились не на шутку. И когда он лег спать, я выкрала письмо и порвала.
— Хабибе… не знаю, как и благодарить тебя!
— Ну что вы, Амин-ага. Не стоит меня благодарить. Вы не понимаете, как мне горько. — Она утирает слезы рукавом. — Было дело, я тут наговорила ханом много всякого. Но вы
Узнав о папках и письме, Исаак не может успокоиться. Он гадает: сколько тех, кто пытался его погубить, и сколько тех, кто помог ему, хоть он об этом и не догадывался? Он допивает чай, ставит, как обычно, пустой стаканчик в раковину, а на выходе бросает взгляд на этот камарбарик в форме песочных часов, купленный вскоре после свадьбы. И понимает — он пил из него в последний раз.
Он включает зажигание — разогревает машину, чтобы уехать тут же, как только Фарназ и Ширин выйдут. С вечера сильно похолодало, небо затянуло тучами, но дождь так и не пошел. Они распахнули окна, чтобы не изнывать от жары, пока будут засовывать деньги под подкладку дорожных сумок, прятать банкноты в транзистор, пришивать завернутый в тряпочку алмаз к белью Ширин, но прохладу сменил промозглый холод. Исаак глядит на горы — их очертания постепенно проступают в первых лучах солнца — и старается не думать о ледяных ветрах, задувающих в расщелинах. На северо-западной окраине вдоль турецкой границы и неподалеку от Армении, куда им предстоит бежать, ландшафт непредсказуемый, каменистый: Арарат то круто обрывается, то вновь вздымается ввысь; Исаак знает: чем выше, тем холод сильнее, а с холодом налетает и сухой, порывистый ветер, пронизывающий, сколько ни кутайся, до костей.
Хабибе поднимает Коран, заставляет их пройти под ним — это приносит удачу.
— Правильно делаете, — говорит она, — что уезжаете. Никому еще не довелось видеть глаза муравья, ноги змеи или милосердие муллы!
Они садятся в машину, собака лает — не хочет их отпускать. Исаак обнимает ее в последний раз, и в ноздри ему ударяет мускусный запах ее шкуры.
Машина отъезжает, Хабибе выплескивает на багажник ведро воды — это тоже приносит удачу; Исаак смотрит, как Хабибе с пустым ведром в руках и приунывшей собакой у ног все уменьшается в зеркале заднего вида. В полном молчании они едут по Тегерану, город только пробуждается: люди идут на работу, в чайных в ожидании праздношатаек, которые обычно стекаются сюда коротать время, кипят самовары. На шоссе мимо них пронесутся пригороды — один нелепее другого — городу уже тесно в его границах, потом они будут долго ехать по равнинам. Небо застилает дым фабричных труб.
Неделю назад исполнился год со дня его ареста. Он, конечно же, помнил об этом: когда стрелка часов стала приближаться к половине первого — именно в это время к нему в контору заявились непрошеные гости, — у него все заныло внутри. Впрочем, он, как и его семья, решил никак не отмечать эту дату.
— Меня забрали ровно год назад, — сказал он Фарназ уже вечером, когда чистил зубы, сказал так, будто только что вспомнил; Фарназ в это время складывала семейные фотографии в коробку, чтобы переслать Парвизу в Нью-Йорк.
— Я помню, — сказала она. — Я весь день об этом думала. Тяжело нам дался этот год! — Он понял, что на уме у нее то же, что и у него: радоваться рано — им еще предстоит долгий путь.
Они проезжают Казвин — оплот династии Сельджуков в одиннадцатом веке, а три столетия спустя — Сефевидов — он смотрит на крытые галереи и думает о бесчисленных властителях, правивших страной, — кто-то был великодушен, кто-то деспотичен, но все они в конце концов ушли. От них повсюду остались колоссальные сооружения из кирпича и камня, подобные тем, какие возводили Ахемениды в Персеполе или украшенные майоликой мавзолеи, чьи бирюзовые купола высятся над Ширазом, Исфаханом, Кумом… В тени былого величия и сейчас живет страна.