Сэр Гибби

МакДональд Джордж

— Нет, Донал, не испугаюсь. С тобой я вообще ничего не боюсь. Только…

— Ах, барышня! Как же я рад слышать от Вас такое! Тогда пойдёмте.

С этими словами, он отступил в сторону и пропустил её в узкий проход, выбитый в гранитной стене. Гибби, думая, что они зашли туда лишь на минутку, чтобы взглянуть на каменоломню и тут же вернуться обратно, остался стоять на дороге, глядя на луну и облака и тихо мурлыкая что–то себе под нос. Но когда прошло довольно много времени, а их шагов всё не было слышно, он решительно последовал за ними.

Дойдя до конца прохода, Джиневра невольно отшатнулась при виде громадной каменной чаши, открывшейся у неё под ногами. Одну её стену луна выкрасила в мертвенно–серый цвет, а от другой

до половины широкого дна протянулась чёрная тень. По крутой извилистой тропинке Донал повёл её вниз. Сначала она испугалась, и ей захотелось убежать из этой глубокой, таинственной бездны, такой безмолвной и неподвижной. Но когда Донал посмотрел на неё, ей стало стыдно за свою нерешительность. Одновременно она почувствовала, что боится даже на секунду отпустить его руку, и потому последовала за ним, когда он повёл её по уступу. С одной стороны возвышалась серая стена, с другой она видела только зияющую пропасть.

— Ох, Донал, — сказала она наконец почти шёпотом. — Это похоже на один мой сон. Мне снилось, что я спускаюсь всё ниже и ниже по длинной извилистой дороге, опускаясь всё глубже под землю, глубоко–глубоко, в самое сердце царства мёртвых. Я шла между ужасными стенами, и даже сама земля была чёрной от смерти.

Донал посмотрел на неё. На фоне серого утёса его лицо, освёщенное лунным светом, выглядело странно белым и диким. Джиневра испугалась ещё больше, но не осмелилась ничего сказать. Тут Донал снова поднял голову и запел.

«Старуха Смерть, где ты живёшь?» «Меня средь мёртвых не найдёшь Сказала Смерть в ответ, — Не там, где точат черви прах, Не в мрачных склепах и гробах, Где холод на устах, Где цвёл когда–то жизни цвет, Но больше жизни нет». «Старуха Смерть, где бродишь ты?» «Среди живых, круша мечты, Сказала Смерть в ответ, — Где муж с женой в любви живут, И детки малые растут, Ищу себе приют. Где мирный дом и добрый свет, И радость зрелых лет». «Старуха Смерть, где ты живёшь?» «Меня повсюду ты найдёшь, Сказала Смерть в ответ. — Но всё ж меня верней всего Отыщешь в сердце у того, Кто с мукой для него С любимых уст услышал «нет» И горше смерти нет».

— Какая ужасная песня! — проговорила Джиневра.

Донал ничего не ответил, но снова зашагал вниз, ведя её за собой. Он испугался, что она откажется идти дальше и спел первое, что ему пришло в голову после её слов, зная, что она не станет его прерывать.

Каменоломня казалась Джиневре всё больше пугающей и жуткой.

— А ты точно знаешь, что там внизу нет глубоких ям с водой? — нерешительно спросила она.

— Ну, одна или две, наверное, всё–таки есть, но мы их обойдём, — ответил Донал.

Джиневру пробрала дрожь, но она решила не показывать своего страха, чтобы Донал не мог упрекнуть её в недоверии. Наконец они добрались до самого низа, покрытого каменной крошкой и мелкими осколками породы; тут и там лежали крупные куски гранита. Посередине возвышалась огромная гора кое–как набросанных камней. Туда–то Донал и повёл Джиневру. Они обогнули наваленные камни и вышли на другую сторону. Лунный свет высветил воду в находившейся неподалёку широкой яме, большая часть которой пряталась в темноте под тенью нависшей

скалы. Обеими руками Джиневра вцепилась в Донала. Он же попросил её посмотреть наверх. Со всех сторон их окружали массивные и крутые гранитные стены, с одной стороны тёмные, с другой залитые лунным светом и испещрённые тысячами теней от бесчисленных выступов и впадин. Над краями этой гигантской чаши виднелось тёмно–синее небо, там и сям покрытое тучами, и луна, казалось, смотрела прямо на них, как бы спрашивая, что они делают в этом страшном месте — одни, вдали от других людей.

Вдруг Донал взял Джиневру за руку. Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. Даже в лунном свете оно показалось ей неестественно белым.

— Джиневра! — произнёс он дрожащим голосом.

— Что, Донал? — откликнулась она — Вы не сердитесь, что я назвал Вас по имени? Раньше я никогда Вас так не называл.

— Я же всегда зову тебя Доналом, — ответила она.

— Это понятно. Вы — благородная барышня, а я всего–навсего пастух.

— Ты великий поэт, Донал, а это гораздо лучше, чем быть высокородной дамой или знатным господином.

— Может быть, — потухшим голосом сказал Донал, как будто думая о чём–то совершенно другом. — Только это не поможет. Я Вам не ровня. Бедняк вроде меня никогда не осмелится поднять глаз на такую благородную барышню, как Вы. А если и осмелится, так над ним же потом все будут насмехаться, его же будут презирать. Видите ли, мэм, учёба моя подошла к концу, мне ничего не остаётся делать, как вернуться домой и наняться в работники. Лучше уж я буду работать не головой, а руками, если у меня не будет надежды снова увидеть Ваше милое лицо. Я и дня лишнего здесь не останусь. Если буду тянуть, то совсем потеряю голову. Послушайте меня ещё минутку, мэм, уж лучше мне сказать всю правду. Я уже давно знаю, что без Вас мне белый свет не мил. Вы — как ясное солнышко, а я просто тень. Я не хотел пускаться в сравнения, только так мне всё это представляется. Ах, барышня, какая же Вы красавица! Вы и сами не знаете, какая Вы красивая и что Вы делаете с моим бедным сердцем и разумом. Я бы, кажется, даже голову себе отсёк и положил Вам под ноги, чтобы Вы не застудились!

Джиневра ошеломлённо и зачарованно смотрела ему в глаза, как будто не в силах отвести взгляд. Её лицо тоже побледнело.

— Если Вы сейчас прикажете мне замолчать, я больше не скажу об этом ни слова, — сказал он.

Её губы шевельнулись, но она ничего не сказала.

— Я прекрасно знаю, — продолжал Донал, — что Вы всегда видели во мне нечто вроде птички, которую можно посадить в клетку, кормить зёрнышками и кусочками сахара и слушать, как она поёт. Я не стану Вас тревожить; неважно, ответите Вы на мою просьбу или нет, больше Вы меня не увидите. Но от Вашего ответа зависит, уйду ли я с высоко поднятой головой или до конца дней буду ходить, как пришибленный. Мне бы только хотелось знать, что Вы не презираете меня, что будь всё иначе… Нет, нет, я не это хотел сказать… Я не хочу пугать Вас, чтобы Вы потом не отказали мне в моей просьбе. Сама по себе она ничего такого не значит…

— Что это за просьба, Донал? — еле слышно, с усилием прошептала Джиневра: горло её сжалось, и она едва могла говорить.

— Я готов умолять Вас на коленях, — жарко заговорил Донал, как будто не услышав её слов, — чтобы Вы позволили мне поцеловать вашу ножку. Но это Вы можете позволить мне из одной только жалости, а её–то как раз мне и не надо. Поэтому я прошу Вас о великой милости: один только раз и больше никогда — может быть, до тех самых пор, пока мы не окажемся по другую сторону великого моря — подарите мне, тому, кто пел для Вас песни, которые Вам нравились, когда Вы были совсем ещё девочкой, один–единственный поцелуй. Он будет для меня святым, как сам Божий свет; и я клянусь самой истиной, что не стану Вас больше тревожить и что никто никогда об этом не узнает, ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок, ни даже Гибби…