Сэр Гибби
Шрифт:
Гибби уселся на самой вершине, свесив ноги. И тут, в тишине и одиночестве, его сердце стало медленно наполняться из каких–то неведомых источников вечного сознания. Над ним возвышалась необъятная бесконечность, вливающаяся в его глаза парящим голубым куполом, — единственным зримым человеку символом вечности, открывающим нам Небеса. Сердцем и жизнью этого купола было великое и властное солнце, которое уже начало отбрасывать на юг и восток тени бесконечных холмов и горных утёсов, раскинувшихся вокруг. Вниз по холмам и горам деловито бежали речки и ручейки, через все долины спеша навстречу Дауру, который должен был через леса и луга, рощицы и пустыни, скалы и заросшие болотца унести их назад к отцу–океану. За долинами снова вставали горы, за ними — другие горы, за теми — ещё; каждая вершина была окутана своей собственной тайной, и над всеми ними раскинулась глубокая завеса небесного залива. Гибби сидел, смотрел, мечтал и снова смотрел. Огромный город, который раньше составлял для него всю вселенную, затерялся и пропал где–то в неразличимой дали, как никому не нужная вещь. А он, потерявший этот город, забрался на самый высший
Воздух был почти неподвижен. На секунду он встрепенулся, погладил малыша по щеке, как нежный пух на птичьём пёрышке, и снова затих. Тишина разрослась и медленно спустилась к нему, становясь всё глубже и глубже. Наконец она загустела так, что казалось, вот–вот заговорит. Казалось, эта тишина состояла из одной великой мысли — и окутывала Гибби со всех сторон, прижимаясь к нему ближе, чем одежда, ближе чем его собственные руки, его собственное тело.
Как описать неописуемое? Слова слишком ясны и чётки, им трудно верить. Если сказать об этом холодно и трезво, Гибби пережил нечто такое, чего не испытывал ещё никогда. Ещё одно звено цепи легло на ворот времени и души; что–то стронулось внутри него, что–то изменилось. Позже, когда Гибби понял, кто такой Бог, научился думать о Нём, желать Его присутствия и верить, что его волю облекает высшая, любящая Воля, — подобно тому, как заботливая куропатка простирает свои крылья над невылупившимися ещё птенцами, — тогда всякий раз, когда к нему приходила мысль о Боге, она являлась в обличии той тишины, которая встретила его на Глашгаре.
Гибби сидел, не сводя глаз с одной из горных вершин, которая притянула его взгляд, потому что была выше всех остальных. Вскоре он увидел, что на ней появилось облачко и начало медленно расти и сгущаться. Оно росло, разрасталось, спускалось вниз, покрывая собой склоны, и скоро вся гора оказалась окутанной в серые покровы туч. Внезапно в самом тёмном месте тучи расступились, открывая глазам Гибби круглый просвет, и в нём он снова увидел знакомую горную макушку. В следующее мгновение этот просвет перерезала ярко–голубая молния, и в ослепительном свете Гибби увидел (или ему только показалось, но потом он всегда вспоминал это именно так), как огромный обломок вершины катится с горы вниз. Тучи стремительно сомкнулись, и просвет задёрнулся. Потом Гибби всё время вспоминал, что в ту же минуту земля, горы, луга и ручьи бесследно исчезли; он не видел больше ничего, кроме скалы, на которой сидел, и туч, спрятавших от него небо и землю. Тут молния снова рассекла небосвод. Гибби не увидел её саму, но тучи вдруг вспыхнули огненным светом, за ним последовал оглушительный треск, перекатившийся в жуткий рёв и грохот грома. Страшный шум окружал его со всех сторон. Казалось, он стоит в самом сердце бури, и мощные волны воздуха, от грома откатившиеся во все стороны, с рёвом ринулись прямо на него и чуть не сбили с ног. Гибби вцепился в скалу руками и ногами. Ветер трепал тучи, а те извивались, сворачивались, вздымались, закручивались гигантскими столбами, и казалось, что гром рождается прямо из их огненного чрева. Может быть, это и был тот самый голос, сгустившийся из тишины? Может, невидимое Присутствие вот так обрело форму и властно заявило о себе? Гибби ещё предстояло узнать, что подчас из тишины рождается Голос ещё глубже, чем голос бури, — и когда он звучит, тишина не нарушается, а становится ещё тише.
Гибби не расстроился и не отчаялся. Он не чувствовал за собой никакой вины, почти не знал страха, и душа его наполнилась благоговейным восторгом. Гора Синай была ему не страшна, и в громе он услышал не больше гнева, чем в лае собаки, обнаружившей его у себя в конуре. Гибби никогда не думал, что на небесах может быть какое–то Существо, настолько праведное, что греховность его детей, так и не научившихся быть детьми, вызывает у него даже не жалость, а, скорее, неудовольствие. Он продолжал сидеть на горе, спокойный, исполненный благоговейного трепета; но почему–то мне кажется, что пока буря ревела, бушевала и носилась вокруг него, лоб его был чист, глаза широко распахнуты, а рот то и дело растягивался в улыбку. Конечно! Ведь тут, рядом с ним, было самое сердце, самый источник бури. С верхушки неприкрытой скалы со всех сторон бурными потоками лилась вода, как будто вырываясь из её недр, а не извергаясь из нависшей над нею тёмной тучи. Наконец буря, как опьяняющее зелье, ударила Гибби в голову, захватила всю его душу. Он вскочил на ноги и заплясал, широко раскидывая руки в стороны, как будто сам был творцом бури. Но вскоре неистовство начало успокаиваться и прекратилось так же внезапно, как и началось, — как будто птица, в панике бившаяся крыльями об землю, вдруг оправилась, тут же взмыла ввысь и улетела. Солнце засияло с чистой высоты, и в голубой бездне не осталось ни облачка — кроме одного, с подветренной стороны. Оно раскинулось, как знамя в опустевшем воздухе, и уплывало вдаль, как предвестник грядущей бури, а на его щите засиял кусочек многоцветной радуги.
Теперь, когда ярость улеглась, проснулись и другие голоса бури, и в них зазвучала радость. Как душа, благодарная за то, что страдания отступили, обнаруживает, что жгучая боль пробудила в ней голос новой любви, веры и надежды, так и сейчас с горы начали подниматься голоса многих вод, рождённых мрачными тучами. Солнце продолжало своё шествие по небосклону. Буря не коснулась его, и сейчас оно уже довольно далеко склонилось к западу. Скоро сумерки в сером плаще начнут догонять его с востока, так же неумолимо, как скорбь следует за счастьем. Гибби, промокший и замёрзший, стал подумывать о том домишке, где его так ласково приняли, о дружелюбном лице хозяйки и о том, как нежно она ухаживала за ягнёнком. Дело было совсем не в том, что Гибби проголодался. Он вообще не думал, что хозяйка снова будет его угощать, потому что до сих пор ему ещё не доводилось есть из одних и
Наконец он отыскал тот самый ручей, который, как ему казалось, утром привёл его на вершину, и решительно побежал вдоль по течению, выискивая взглядом дружелюбную хижину. Но первым признаком человеческого жилья, попавшимся ему на пути, были высокие стены, окружавшие то поместье, в чьи ворота он заглядывал рано утром. Значит, крестьянский домик остался далеко позади, но ферма была совсем неподалёку, так что лучше всего будет снова отыскать тот самый амбар, где он так славно переночевал. Сделать это оказалось нетрудно, хотя было уже довольно темно. Гибби обогнул стену, подбежал к давешним воротам, перебрался через ручеёк, потом отыскал ручей побольше и бежал вниз по течению до тех пор, пока не приметил знакомый склон, покрытый клевером. Он поднялся по холму и снова увидел строгие очертания стогов, возвышающихся между ним и небом. Ещё минута, и он уже опять пролез в кошачью дверцу и оглядывался по сторонам в тёмном амбаре. К счастью, куча соломы всё ещё лежала на прежнем месте. Гибби с разбега прыгнул в самую середину, как крот, зарылся поглубже, свернулся калачиком и представил себе, что лежит в самой сердцевине той горы, на верхушке которой он сидел сегодня во время бури, и слушает, как наверху грохочет буйный грозовой ветер. От этих мыслей сон пришёл к нему ещё быстрее, чем обычно, и вскоре Гибби, посапывая, затих и спал намного спокойнее, чем Ариэль в расщелине старой сосны, куда заточила его злая колдунья Сикоракса.
Глава 13
Под потолком
На следующее утро Гибби мог бы спать и дольше, ведь молотьба в амбаре уже закончилась, а горластые петухи, будившие людей на работу, ничуть его не беспокоили. Однако у него внутри был свой собственный петушок, откликавшийся не на первые лучи солнца, а на бурчащий от голода желудок. Сначала Гибби осторожно выглянул из соломы, а потом вылез и встал. Всё было тихо; слышались только голоса петухов–пророков, вопиющие в пустыне пока ещё тёмного мира, да из хлева доносилось редкое мычание, а в конюшне раздавался глухой стук, когда тяжёлое копыто переступало с места на место.
Гибби вскарабкался на сеновал, нашёл ту самую головку сыра, которой лакомился вчера, набросился на неё, и проеденная в её боку дырка заметно увеличилась. Пожалуй, не всякие внутренности справились бы с такой пищей, да ещё и съеденной без воды и без хлеба, потому что сыр был сделан из снятого молока и был совсем сухим и жёстким. Но Гибби был крепким и здоровым зверьком, жилистым и мускулистым, и желудок у него работал безотказно. После еды он, естественно, тут же подумал о давешнем ручейке.
По соломенному скату он съехал с сеновала к двери и отодвинул кошачью заслонку. Но стоило ему выглянуть наружу, как он узрел ноги какого–то мужчины. Фермер–хозяин расхаживал между стогами, подсчитывая, сколько денег они ему принесут. Гибби тут же юркнул обратно и начал быстро прикидывать, куда бы ему спрятаться, если хозяину вздумается войти. Тут он увидел приставную лестницу, прислоненную к дальней стене напротив сеновала и конюшни, а возле неё на стене виднелась деревянная дверка, похожая на дверцу шкафчика для посуды. Гибби взобрался по лестнице, открыл неплотно прикрытую дверцу и обнаружил в стене отверстие. Он неосторожно просунул в него голову и сбил с полки какой–то глиняный кувшин, шумно разбившийся о вымощенный плиткой пол. Выглядывая ему вслед, Гибби увидел внизу небывалое богатство: на полках, как на параде, выстроились крынки и горшки, полные чего–то жёлто–белого, похожего на молоко, но другого цвета. Вдруг резко щёлкнул засов, дверь быстро открылась, и вошла женщина.
— Разрази её гром, эту противную кошку! — воскликнула она.
Гибби отпрянул, боясь, как бы в поисках кошки она не нашла истинного виновника. Женщина оглянулась вокруг, бормоча себе под нос все более–менее пристойные угрозы и проклятия, которые только могут срываться с уст почтенной шотландской крестьянки. Но всё молоко было в целости и сохранности, и гнев её понемногу утих. Она собрала черепки и вышла.
Тогда Гибби решил рискнуть и разведать, что там дальше. Он снова просунул голову в отверстие и увидел, что потолка в молочной нет и над верхними полками сразу начинается скат крыши. Однако та стена, в которой была дверь, оказалась короче, и на неё опирался потолок соседнего помещения, того, куда только что ушла женщина. Со своего места Гибби мог легко забраться прямо на этот потолок — что он и проделал, повинуясь вечному инстинкту бездомного существа, которому непременно нужно понять, где он находится, и как следует осмотреть всё вокруг. Тихо, как кошка, он прополз кругом по верхней полке и вскарабкался на дощатую поверхность. Это был потолок кухни, старый и потрескавшийся, и между досками кое–где виднелись большие щели. Гибби прильнул к одной из этих щелей и увидел много такого, что было ему непонятно. В углу стояла ручная маслобойка. Гибби принял её за уличную шарманку и обрадовался знакомому признаку цивилизации. Женщина подметала в комнате, заметая пыль к очагу, где уже потрескивал огонь. Над огнём висел громоздкий котёл с деревянной крышкой. Когда вода подогрелась, она вылила её в высокий деревянный таз и начала мыть в нём миски и тарелки, тем самым преподавая наблюдательному Гибби первый урок домашнего хозяйства. Потом она выскоблила сосновый стол, протёрла скамью и стулья, аккуратно расставила посуду на полках, оставив на столе только несколько кружек и мисок, и снова отправилась в молочную.