Сэр
Шрифт:
– Эти пять людей были: Черчилль – премьер-министр, Чемберлен – член, Галифакс и два лейбориста, Гринвуд и Аттли. И Галифакс сказал: (Берлин передал его тон – человека, сообщающего о само собой разумеющихся, обыденных вещах) вы знаете, мы эту войну не выиграем, нужно сделать ширму, я думаю, нужно все-таки сговориться с немцами. Я думаю, мы можем это сделать через
Италию, Италия в войне против нас, но я знаю кого-то в
Швейцарии, кто знает кого-то другого, который знает какого-то итальянца – я думаю, что он нам там в Риме поможет. Чемберлен согласился с этим. Лейбористы
Год мы были бы нейтральными, все происходило бы вполне спокойно, а через год немцы вступили бы в Англию. В этом я уверен. Поэтому я считаю, что Черчилль нам спас жизнь. Ни более ни менее. (Он показал на себя ладонью.) Нам лично! Я верю в индивиду-умов в истории.
– А как вы относитесь к Де Голлю?
– Очень положительно, я уважал его. (Я почувствовал, что прошедшее время означает и “тогда”, и прощание с тем, что тогда было.)
– Но лично не были знакомы?
– Нет. Никогда его не видел. Только на фильмах. И так далее, на телевидении. Нет. Я считаю, что он, правда, замечательный человек. Храбрый, революционный, замечательные вещи он делал.
Никто другой ничего подобного – Франция себя вела отвратительно.
– А когда началась испанская война и вы были на стороне антифранкистов…
– Конечно.
– …республиканцев…
– Конечно.
– …вы не хотели туда поехать? (Я имел в виду “поехать воевать”
– он понял как “побывать”.)
– Нет, тогда нет. В Италию можно было – потому что Муссолини был несерьезен. Мне не было особенно приятно видеть этих фашистов в черных платьях, которые забирали ваши паспорта. Но все-таки в
Италии как-то это было несерьезно, Испания была хуже. Там была междуусобная война, и мы все были на стороне республики.
– Вы им как-то помогали?
– Паковал пакеты, посылал им. Был в каком-то зале, мы запаковывали пищу, то, другое, третье, чтобы послать туда. Этим я занимался. Просто то, что называется, I made parcels. Делал такие пакеты – и пакетики. Я был целиком на стороне тех людей, героев, которые туда уехали и которых убивали, молодые люди – которые отдавали свою жизнь за это.
– У вас есть свое отношение к книжке Орвелла “Homage to Catalonia”?
– Никогда ее не читал. Он же был анархист. Бедный Orwell, он же перестал быть марксистом там.
– А у вас никогда не было соблазна стать марксистом, хоть не надолго?
– Никогда. Это только потому, что я жил в Советском Союзе. (Оба мы с пониманием похихикали.)
– А к самому Орвеллу личное отношение было?
– Нет. Я его не знал.
– Я имею в виду не знакомство…
– О, да, да, да, о, да, я восторгался этими знаменитыми книгами.
Я вам скажу, где я в первый… эта книга – как это она называется? “Animal Farm”…
– “Звероферма”.
– …мне ее подарил Рандольф Черчилль, там, в России, в сорок пятом году. Он привез с собой эту книгу. Она только что
– Нашел энкавэдэшник, надо полагать.
– Вероятно.
– Но вся история – прелесть.
– Я прочел с восторгом эту вещь, считал, что замечательно. И потом вторую книгу тоже. “1984”-й. Он был абсолютно честный человек. Он был социалист, но абсолютно честный человек, разочаровался и решил сказать правду.
– У вас есть предположения, что он был убит, а не просто попал под машину – или что там с ним случилось?
– Нет-нет-нет, он умер в госпитале от какой-то болезни. От чахотки, в этом роде. За то, что он написал, он не пострадал.
– А не были вы знакомы с совсем другим англичанином, Си Эс.
Льюисом, в некотором смысле антиподом Орвелла? Он тоже стал популярным сейчас в России.
– Клайв Стэйплс? О, да-да-да, конечно, был.
– И какого вы мнения о нем?
– Мое мнение, что он был человек наивный, очень ученый, много знал о средних веках. Он был прерафаэлит. Все, что нравилось прерафаэлитским художникам, нравилось ему. Средние века, до
Ренессанса. Росетти, все эти прерафаэлитские художники.
– В России он сейчас высоко ценится как религиозный писатель.
– Я знаю, этого я не читал. Мне неинтересно. Я был с ним в очень дружеских отношениях. Он начал жизнь как философ, обучался философии. Потом перешел на литературу, интересовался, как я сказал, главным образом до-ренессансовской литературой, восторгался всем средневековым – и всем религиозным, конечно. И у него был тот же пункт, что и у английских прерафаэлитов. Он не любил… как по-русски modern?
– Современный.
– …современный мир. Он хотел туда, туда – когда еще было христианство, когда были средние века. Как Т. С. Элиот хотел, как Арнольд Тойнби хотел. Ему просто не нравился настоящий мир.
И он поэтому погрузился в эти ребусы и в эти метафорические выражения. И в весь этот мир итальянских поэтов. Тут уже и
Ренессанс, Ариосто, Тассо – все эти люди его, конечно, глубоко интересовали. Потому что это была фантазия, а фантазия была – против настоящего мира. Он меня приглашал обедать от времени до времени, мы разговаривали об этом обо всем. Потом в один день он предложил мне вино, как всегда делал,- я вина не пью, но так как он нервничал с этим всегда, он был человек довольно суровый, можно было легко его обозлить, то я выпил немножко. Он сказал:
“Как вам нравится это вино?” Я сказал: “Вы знаете, мне кажется, в нем есть какой-то алжирский привкус”. Я ничего не знал об
Алжире или об алжирском привкусе, я это сказал, выпалил это абсолютно без всякого резона. Это было идиотское выражение, просто так, от напряжения. После этого он меня больше не приглашал. В Кембридже он был очень любезен, но наши трогательные отношения порвались. Он был страшным англичанином и не особенно любил иностранцев. Английским англичанином. Хотя происхождением был из Северной Ирландии, конечно.