Серая шинель
Шрифт:
Очевидно, женщины вначале не на шутку перепугались, увидев парашютистов, и теперь изо всех сил стараются выплеснуть из себя страх криком, хохотом, улюлюканьем.
— Опоздали! — кричит нам Прасковья. — Тепленьким взяли. Прямо на поле к нам угодил. Пока он с парашютом этим бултыхался, мы и навалились на него.
Верхом на коне к нам подъезжает комбат.
— А где остальные? — спрашивает Прасковью комбат.
— В лесе. — Серпом, как средневековый полководец шпагой, она показывает в сторону рощи. — Мы думали, те двое стрелять будут, а они схоронились
Пленного комбат приказывает увести в штаб батальона, а мы, развернувшись в цепь, изготавливаемся к прочесыванию. Майор слезает с коня, вынимает из кобуры пистолет, но с отдачей приказания не спешит.
— Лобанок, а ну покричи. Может, сдадутся. Чего людей зазря под пули посылать.
Лобанок складывает ладони рупором и кричит:
— Эй, фрицы. Ком сюда! Слышите? Ком, говорю!
Рощица невелика, летчики, конечно, слышат старшину, но на опушке пока никто не показывается.
— Ком, повторяю! — надрывается Лобанок. — А то капут будет. Ком, цурюк! Слышите?
Они сдаются. Двое упитанных молодых парней в добротных суконных мундирах.
…Строевой смотр начинается в девять утра. Музыканты дивизионного оркестра, присланные по такому случаю в батальон, курят в тени старого дуба, сложив на траву надраенные до блеска инструменты. Комбат прохаживается перед строем, поглядывает то на часы, то на дорогу в противоположный конец села, где у крайней хаты стоит специально выделенный махальщик.
Время тянется, как обоз на волах, а генерала все нет. Солнце припекает жарче, в его лучах надраенные песком наши гимнастерки кажутся белыми.
Но вот комбат, заметив сигнал махальщика, одергивает гимнастерку, стреляет взглядом на левый фланг, по хозвзводу, огорченно качает головой и командует:
— Бат-тальон, по местам! Равняйсь…
«Смирно» нас подхлестывает, как удар бича, в тот момент, когда генерал, выйдя из «виллиса», приближается к правому флангу батальона.
Из-за роста я стою в первой шеренге взвода и хорошо вижу идущего вдоль строя молодого, но величаво-дородного генерала в синих брюках с лампасами и серой коверкотовой гимнастерке.
Он — генерал, я — рядовой. Сколько воинских званий мне нужно получить, чтобы сравняться с ним? Подсчитываю: тринадцать. Многовато! Более чем за год службы я не стал даже ефрейтором. А должностных ступенек сколько нужно перешагнуть? Подсчитываю: столько же, если почти на каждой постоять не только командиром, но и заместителем.
Вот генерал приближается. Я задерживаю дыхание, выгибаю колесом грудь, но командир дивизии величественно проплывает мимо… И чего ради старался? Настроение портится. А я, оказывается, в душе карьерист? Вот бы Иван Николаевич высмеял меня, узнай он про это.
— …Смирно! К торжественному маршу, повзводно, шагом…
Сначала проходим под оркестр. Пулеметный взвод маленький, всего девять человек, и хоть лопни, таким составом не «дашь» ногу, чтобы земля задрожала под генералом и его свитой. Нас опять не отметили ни «плюсом», ни «минусом».
Но все-таки судьба припасла
«Стебель, стебель, рама…» — раздается в каких-то десяти шагах от генерала, и на его лице появляется довольная улыбка. Мы замечаем это и мобилизуем всю мощь девяти глоток и легких на благое дело строевой подготовки.
Честное слово, мы никогда не пели так весело, дружно, с таким, как бы сказал литературный критик, подъемом и вдохновением.
Нас заставляют прошагать с песней еще раз. Одних. Перед целым батальоном. Потом происходит то, чего никто из нас не ожидал: генерал приказывает взводу остановиться, и повернуться лицом к строю. Потом он говорит, что у нас отличная строевая выучка, а значит, и дисциплина, что, значит, и в бою мы покажем себя замечательными бойцами. Командир дивизии объявляет всему взводу благодарность, пожимает руку старшине Лобанку и… мне.
— Ну, Серега, — хлопает меня по плечу Назаренко, когда возвращаемся со смотра, — разрешаю неделю не умываться. Как-никак с самим командиром дивизии поручкался. Это, брат, ого-го! А вообще-то, раз строевой смотр прошел, формировка закончена, скоро на передовую.
Семен ошибается в расчетах всего на три дня. Перед выступлением на фронт с нами проводится батальонное учение с боевой стрельбой.
Не знали мы в ту пору, почему на учении отрабатывались задачи ведения оборонительного боя. Но пройдет неделя, настанет другая, и нам, бойцам, станет ясно, почему командование решило поступить так, а не иначе.
При поддержке артиллерии, стрелявшей боевыми снарядами, авиации, штурмовавшей «противника» с бреющего полета, мы отражали атаки крупных сил пехоты и танков огнем с места, контратаковали сами, делали все, как в настоящем бою.
Что касается боеприпасов, то только на учении мы израсходовали их едва ли не больше, чем зимой в наступлении, в которое последний раз в своей жизни вел нас старший сержант Иван Николаевич Журавлев.
— Все, товарищи бойцы, — подводит итог участию взвода в батальонном учении старшина Лобанок, — экзамен на ведение боя мы с вами сдали, оба наводчика отстрелялись отлично, теперь пора и честь знать — на передовую. Чувствую, как в той песне поется, «в воздухе пахнет грозой».
Это было 30 июня 1943 года.
Мы и фельдмаршал Манштейн
Прифронтовое село. Оно спит. Но спит тревожным, вполглаза сном. Пожалуй, даже не спит, а дремлет, как солдат в окопе, которому разрешили передохнуть часок, другой перед наступлением. По-за хатами темнеют окопанные танки, дымят полевые кухни, звенят сбруей потревоженные чем-то кони, слышатся ворчливые голоса ездовых.
Навстречу нам, неся воду в гофрированной металлической банке из-под немецкого противогаза, шествует ветхий дед в валенках и солдатской шапке.